Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Вырыли могилу возле сосны с дубом: переплелись – не разнять, схоронили заодно Алконоста – птицу печали, Китовраса-человекоконя, Сухмана с Колываном, славного бойца Самотрясова с дубинкой-самобойкой. Вся сказка в землю ушла, чудна и красна, пестра и весела, на долгое – от людей – хранение. Деревни Талицы мастер Антон Пирожок не знал, для чего руку тешил.

А Вострогор – всем птицам птица – поднялась выше облаков, углядела с высоты армизонские одежды кучкой у подножия Уральских гор, сложила бесполезные теперь крылья – и грудкой об Валдайскую низменность...

К вечеру Ланя Нетесаный поднялся с могильного бугорка, закричал в небо, кулаком загрозил, как Господу на Господа наговаривал.

Кричал – горло срывал – пугался самого себя и пошагал в ночь, не разбирая путей, но не подрастал через шаг, в великана не обращался: был – и весь вышел.

Ланей Нетесаным воротился к танку, поскребся о броню, спросил без звука:

– Гриша... Где теперь мой Саня? Не с тобой ли?..

Упал без памяти...

А танковый дух Гришки Неупокоя затихал, как навсегда, в броневой коробке, песни пел грустно и под нос, будто в путь готовился и вещи неспеша перебирал:

– Ах, тошно мне на чужой стороне...

Однажды очнулся посреди темной ночи и сказал:

– Это кто лежит в моем танке и кровь без дела пускает?

Снизу ответили стоном:

– Гитлеркапут...

16

Гитлеркапут умирал безостановочно в брюхе подбитого танка, но голос повышать остерегался, чтобы не обнаружили его и не добили без жалости – суковатой дубиной по затылку.

Он так и не понял тогда, что же случилось на самом деле, кто на них наскочил, от кого смерть приняли.

Ехали на грузовике по проселку, галеты грызли, на гармонике поигрывали, но рухнуло сверху, как с высокой ели, косматое-растопыренное-визжащее, и вихрь над ними крутящейся дубиной, щелканье голов спелыми орехами: Фенькиной руки дело.

А там полз по лесу, припадая от слабости, через кусты-коряги, уткнулся в брошенный танк, внутрь протиснулся через проломную дыру.

И залег.

– Ты кто?.. – шипел Гриша ненавистно. – Фриц-дриц... Тебя кто звал? Кто приглашал? А ну, пшел отсюда, пока не улюлюкнули!..

А тот умирал – плакал, повторял шепотом в забытье и покорности:

– Гитлеркапут... Гитлеркапут...

Как помощи просил или прощения вымаливал.

Но Гриша Неупокой врага не прощал. Не на такого напали.

– Эй! – ревел. – Выкиньте его отсюда! Чтоб танк мне не пачкал!..

– Гитлеркапут... – умолял тот, затихая. – Ой, Гитлеркапут…

Бормотал по-немецки в огневой лихорадке, захлебываясь словами и кровью, но Гриша немецкого не понимал, а понимал он честный кулачный бой – стенка на стенку, поселок на поселок.

– Ах... – тянул Гриша, как зубами перемалывал. – Ихним голубям да нашу пшеничку клевать?.. Мне ба теперь руку! Мне ба один кулак, Ганс-сранс!..

Но кулака у Гриши не было.

К рассвету Гитлеркапут испустил дух, освободившись с облегчением от покалеченного тела, полного боли и слез, и стало их в танке двое.

Два духа в тесной коробке.

Гриша бушевал, метался, шилом вертелся от обиды-ненависти, криком кричал на всё Каргино поле, а Гитлеркапут бубнил непонятное под нос, обстоятельно и по пунктам, в путь готовился через Забыть-реку.

Пришла на крик тетка Анютка, в броню по-хозяйски стукнула:

– Гриша, ты опять за своё? Уходи давай.

Как рубаху на пупе рванул:

– Тетка!.. Я уйду, а ему оставаться? В моем танке?! Руди-муди, Вилли-срилли?.. Удавлюсь – не пойду!

– Ему, Гриша, рано уходить.

– И мне рано.

– Ему, Гриша, сорок дней копить. До Забыть-реки.

– И я покоплю.

– Сорок дней, Гриша, сорок твоих мук.

– Ты не считай!..

Наутро принесла к танку заступ, стала дерн пробивать.

– Тетка, ты чего делаешь?

– Яму копаю.

– Тетка, не смей!..

– Тебя, Гриша, схоронить пора.

– С Карлой-сралрой?!

– Да хоть с кем. Перейдешь – забудешь.

– Схоронишь, тетка, я тебе являться стану. По ночам пугать.

– Не пугливая, Гриша. Я прежде о покойниках заботилась. Озабочусь и о тебе.

Рыла она долго.

Не день-неделю.

На заступ внутрь – оружие всех времен и кости всех народов.

Докопалась до каменных ножей-наконечников, проскребла под конец светлый песочек, не пропитанный кровью-ржавчиной, стала танк хоронить.

– Стерва ты, тетка! – шумел Гриша. – У тебя совесть есть?.. Вот погоди, явишься на тот свет: я тебе устрою встречу!..

– Ты, Гриша, меня позабудешь.

– Вот тебе! Всех позабуду – одну тебя помнить стану. Узелок повяжу на душе!..

Подрыла уклон, подложила слеги: танк полз в яму с неохотой, дулом утыкался в небо.

Потом стали заваливать.

Тоже не в один раз.

Девки ссыпали землю лопатами, сморкались, плакали в голос от жалости:

– Прощай, Гриша...

Шумел поначалу, молил, материл без устали, а когда завалили уже по башню, смирился вдруг, стал тихим, глухо просил изнутри:

– Тетка... Поминай хоть когда... Венок мне сплети... А этому... дрицу-срицу... не надо...

Засыпали под бугорок, огладили лопатами: схоронили танкового лейтенанта Гришку Неупокоя, один ствол наружу торчал.

И Гитлеркапута схоронили.

– Девки, – напоследок, через дуло. – Вот бы... одну со мной… Ах-ха-ха!

Уходили через Забыть-реку два духа – враги врагами.

Возносились на ту сторону – душами.

Без прошлой памяти. Без обиды. Вражды-ненависти.