Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Бродил по улицам городской сумасшедший, который уверял всех, что они заводные, и искал ключик, чтобы подкрутить пружину. В ателье у Печальникова уже не хотели фотографироваться просто так, в естественном виде, но непременно на разрисованной фанере, головой в дырку, из иллюминатора глубоководного батискафа, и надпись завитушками по кругу – "Привет от Нептуна".

Весь город сползал куда-то и Печальников вместе со всеми, – но кто это распознает в самом себе?

Вокруг него копошились без устали горожане в трудах и заботах, и жизнь была, как в поезде, который несется в свою сторону на сумасшедшей скорости, а пассажир шагает неспеша по вагону против движения.

И что ему за дело, этому пассажиру, до паровоза с его дураком-машинистом? У поезда свой путь, нелепый и случайный, у пассажира свой – разумный и осмысленный.

Этим можно гордиться.

А иногда и утешиться – за минуту до пропасти...

– Ты мне симпатичен, – говорил Печальников с натугой, напрашиваясь на дружбу к Непоседову, как собака просится в дом при ненастной погоде. – Мне мало кто симпатичен, и ты – исключение.

Но Непоседов не шел на сближение, не связывал себя обременительной дружбой. Непоседов одиночкой проходил по жизни – руки в карманах, плечи вперед, нос наперевес, с ходу врезался в неисчислимые толпы, отчаянно нырял в запруженные переходы, лихо проскакивал перед машинами, неуклонно приближаясь к намеченной цели.

Ему было – убегать отсюда, а убегать надо налегке.

– Нету, – строго и задумчиво признавался Непоседов. – Нет во мне дружбы, Печальников. Секрет утерян, понимаешь? Утерян секрет. Сигарету могу тебе дать, а больше ничего нет...

И Печальников отступал, сконфуженный и одинокий.

Ведь он даже не курил.

По утрам жена Печальникова по кличке Выездная Фефела садилась в международный экспресс, а муж тащил за ней по перрону тяжеленные чемоданы – согласно сценарию.

Кроме Фефелы никто и никогда не садился в этот поезд, и дверь снаружи открывал особым ключом притаившийся под платформой уполномоченный Ржавый, с которого взяли подписку о неразглашении.

Кстати сказать, подписку взяли со всех жителей города, даже со спаниеля, которого по утрам гримировали под болонку, – но об этом потом.

Фефела была женщина смелая, пышная, жаркая, с претензиями на щегольство, и ее сразу же начинали склонять к сожительству обладатели отдельных купе, нюхом учуяв благосклонную ее доступность.

Но времени у них было недостаточно.

Едва только поезд пересекал кордон, Фефела выходила на первой ихней станции, где взволнованные представители тамошней власти устраивали в ее честь богатый прием – для дальнейшего улучшения добрососедских отношений.

Та страна, откуда приезжала Фефела, была неясной для них, смешной временами в своих языческих поклонениях, постоянно пугающей, и представители власти делали вид всякое утро, что не узнают Фефелу, – ради укрепления тех же отношений.

А может, это у них ритуал такой, в той стране?

Может, она и не Фефела вовсе, а передвижная жрица некоего культа, которому поклоняются?

Как Озирис в Египте: вот она уезжает, жрица Фефела, и все плачут, осиротевшие, вот она возвращается – и все радуются.

Пойди ее разбери, эту загадочность добрососедской души, – уж лучше не связываться...

На приемах Выездная Фефела налегала без задержки на хорошо позабытые деликатесы и с первого взгляда было заметно, как много икры прошло через нее в заграничных поездках, балыка с осетриной, ветчины с нежным жирком, куропаток с индюшками, ананасов и шоколада. Она добрела изо дня на день, прибавляла дрожжевой, сдобной пышности, сытела и глупела в несокрушимой сытости, а когда ей намекали на это, грубо обрывала:

– Ты очень культурный!

Представители тамошней власти тоже унюхивали ее доступность, крутились вокруг и намекали, но остерегались приводить замысел в исполнение – во избежание последующего международного конфликта, всеобщей воинской мобилизации у соседей и неминуемой поэтапной сдачи гордости, достоинства и территории.

После богатого приема Фефелу усаживали в лимузин и отвозили назад, к пограничному пункту, где уполномоченный Ржавый дотошно проверял ее документы и проводил телесный досмотр на предмет изъятия недозволенного, – но изымать было нечего.

Что съел, того не изымут.

Уполномоченный Ржавый был уязвлен до глубины души ежеутренним ползанием на карачках под низкой платформой, в ногах у Фефелы, и потому проверял беспощадно, по-всякому и без одежды, в каждой складочке пышного ее тела.

– Нет такой страны, куда ты ездишь, – обидчиво бормотал Ржавый во время досмотра. – Раз я там не был и никогда не буду, значит нету.

– Это для тебя нету, – нагло отвечала голая Фефела. – А для меня – есть.

Уполномоченный Ржавый ее не волновал как мужчина.

Фотограф Печальников не волновал.

А волновали ее деятели нестандартных искусств, с которыми было неожиданно всякий раз и незабываемо.