Грехи дома Борджа

В последний раз я видела Джулио на следующее утро. Ярко светило солнце, и дул холодный октябрьский ветер. Накануне казнили других заговорщиков, и мне стыдно признаться, что, пока они шли на смерть, я сидела позади мадонны и радовалась своей удаче. В центре площади соорудили эшафот, но доставить преступников на короткое расстояние от подземелий замка оказалось трудной задачей, поскольку разъяренная толпа обступила фургон, повыбивала спицы из колес и напугала лошадей. Пришлось выводить второй фургон, а на лошадей надевать шоры. Но пока заключенные ждали, пострадали двое охранников и кое-кто из толпы. Зрители не успокоились, пока первого заговорщика не подняли на эшафот, где он получил отпущение грехов от недовольного священника из команды Ипполито. Потом ему завязали глаза, оглушили, обезглавили и четвертовали. Остальных ждала та же участь, несмотря на то что толпа требовала не приводить преступников в беспамятство перед плахой палача. Головы и части тел нанизали на копья над городскими воротами.

В ту ночь я спала плохо, а рядом на кровати металась Анджела, но обе мы молчали; гораздо проще было притвориться спящими. Иногда мне казалось, что я вижу сны; в основном это были кошмары: эшафот на площади, затаившийся, как монстр. Хотя на самом деле это были не сны и эшафот стоял на своем месте, а под ним, наверное, прятались от ночного холода бродяги.

Мы все ожидали, что герцог смягчит приговор. Это предложила донна Лукреция, и в ее поддержку прозвучало несколько голосов. И вот теперь, когда рассеявшаяся тьма уступила место перламутровому, желтому и бледно-зеленому свету над крышами и башнями города, померкла утренняя звезда, зашуршали, воркуя, голуби на каланче Альберти, закружились с криками канюки над головами, ногами и торсами на воротах, я поняла, что надежды больше нет.

Мы с Анджелой молча оделись, словно по-прежнему притворяясь, что спим. Зашнуровали и причесали друг друга и отправились будить донну Лукрецию, неся белые булочки и апельсины из ее сада на крыше. Оказалось, мадонна уже встала и оделась, хотя волосы у нее остались неуложенными, она не накрасилась, не выбрала украшения. Донна Лукреция стояла на коленях, опустившись на скамеечку для молитв, а рядом с ней молились фра Рафаэлло и Фидельма. Мне почудилось, будто ее тело, с прямой спиной, склоненной головой, аккуратно сомкнутыми пяточками, служило полем битвы. На нем сражались ее собственная внутренняя сущность и внешний облик, прошлое и будущее, и они рвали друг друга на куски.

Закончив молиться, мадонна отпустила Фидельму и монаха. Я поставила завтрак на столик у окна, а Анджела отворила ставни. Мадонна села, но даже не сделала попытки поесть, а мы стояли перед ней и ждали указаний насчет прически и украшений, пока рабыня-далматинка прибирала постель и складывала ночные вещи. Рабыня давно переросла тот воротник, что надел на нее Чезаре, но шея у девушки была очень длинная и белая, словно ее сформировало это украшение. Наконец мадонна отодвинула тарелки и знаками показала рабыне, что та может забрать еду себе. Далматинка подошла бочком, сгребла все с тарелок, неловко и поспешно, словно дикий зверек, и, присев перед огнем, принялась очищать апельсины, словно сдирала с кого-то кожу живьем.

– Помнишь гибель Хуана? – обратилась мадонна к Анджеле.

– Меня в то время не было в Риме.

– Тогда я впервые потеряла близкого человека и не знала, как справиться с болью и остаться при этом живой, а потом… все стало ясно. Боль означает, что мы живем. Господь втыкает в нас булавки, чтобы мы бодрствовали. – Она слабо улыбнулась. – Помни об этом сегодня, что бы ни случилось. Господь дал тебе жизнь. Так живи.

– Постараюсь, – печально промолвила Анджела.