Грехи дома Борджа

Я больше не могла наблюдать за зрелищем. Письмо, которое мне предстояло написать, просилось на пергамент. Я буквально чувствовала перо в руке, как оно щекочет мою ладонь, пружинит острие под нажимом, когда я провожу им по чистому листу, выводя слова. Какие слова? Должна ли я изложить сухие факты или облечь их в изъявления любви? Заострить внимание на практической стороне вопроса или написать о нашем ребенке как о воплощении обоюдной страсти, связавшей нас на всю жизнь? Сдобрить ли мне мою новость юмором или тем самым я добьюсь лишь того, что Чезаре сочтет меня легкомысленной и неподходящей матерью для своего сына? Чем больше я об этом думала, тем невозможнее представлялась мне задача.

Вскоре я вспомнила о письме, спрятанном в рукаве. О послании поэта его возлюбленной. Лучшего примера для подражания мне не найти. Но если я хотела прочитать его раньше донны Лукреции, мне нужно было покинуть площадь прямо сейчас. Повернувшись к сиру Таддео, стоявшему за моим стулом, я дотронулась до его рукава.

– Мне немного не по себе, дорогой, – произнесла я. – Хорошо бы недолго отдохнуть, если вы будете настолько любезны и проводите меня обратно в замок.

– А герцогиня позволит? – спросил он, бросая взгляд на мадонну, которая увлеченно скармливала сласти своей маленькой собачонке, пока дон Альфонсо приветствовал вылазку феррарцев, скрывавшихся до той поры за баррикадой из кабачков в желто-зеленую полоску.

– Как вы знаете, она близко принимает к сердцу благополучие этого ребенка. Она извинит меня, если вы объясните причину и пообещаете не задерживаться, а сразу вернуться сюда.

– Попросить донну Анджелу пойти с вами?

– Я бы предпочла, чтобы моим провожатым были вы. – Я сжала его руку и улыбнулась, надеясь передать и теплоту, и беспомощность.

Сир Таддо осторожно ступал, стараясь не поскользнуться на раздавленных фруктах и овощах, увертываясь на ходу от снарядов и недовольно морщась от визга перевозбужденных детей. Я видела, как он поклонился мадонне и дону Альфонсо и мадонна подставила ему ухо, чтобы выслушать в этом невообразимом шуме. Она бросила в мою сторону встревоженный взгляд, а я нахмурилась, сцепив руки на животе. Мадонна кивнула и нетерпеливо махнула рукой сиру Таддео, когда он попытался отвесить второй поклон.

Возвращаясь в замок, я несколько переусердствовала, изображая недомогание, поэтому не сразу сумела убедить Таддео, что он спокойно может вернуться на праздник и врач мне не нужен. Едва я закрыла за ним дверь – уходя, он долго кланялся и все с тревогой посматривал на меня, – как сразу достала из рукава письмо Бембо. Опустившись на край кровати, развернула пергамент, стараясь не оставить следов в виде слез, заломов или смазанных чернил. Меня удивило, почему такое чувствительное послание не запечатано, но я тут же сообразила, что воск и ленточки сделали бы его еще заметнее. Увлеченные своей страстью, они вовсе не стали беспечны, эти двое, знавшие толк во всех тонкостях запретной любви. Они играли по правилам. Когда я развернула письмо, терзаясь стыдом за свое вероломство и не зная, что́ я там найду, из него выпал еще один пергамент, поменьше. Если бы не мой огромный живот, он угодил бы прямо мне на колени, а так соскользнул на пол. Я присела, чтобы поднять послание, потом снова вернулась на место. Перед глазами запрыгали яркие точки, я не сразу отдышалась. Наверное, это было наказание за ложь Таддео, которая теперь превращалась в правду. Заставив себя дышать ровнее, а сердце биться медленнее, я прочитала большой пергамент. Там было написано всего несколько слов.

...

Разве можно это улучшить? Возвращаю ваши строки, прелестная дама, как единственно возможное выражение моих чувств, идеальное зеркало для вашей идеальной красоты.

Я развернула вторую страницу, со стихами, написанными рукой донны Лукреции. Я запомнила их наизусть. И помню до сих пор, хотя по причинам более серьезным, чем кажется. Вот эти стихи:

Уйду из жизни. Прекратится боль,

Что душу разрывает и калечит,

Исчезнет и великая любовь,

Которую мне лекарь не излечит.

Ее из жизни унесу с собой,

Не будет мук, тревог, переживаний,

Мир будет без любви.

Когда об этом долго размышляю,

То только одного желаю:

Подольше в мире сохранить любовь.

Я не уйду, пусть ранит вновь и вновь,

Ее одной признаю верховенство,

Любовь – и мука, и блаженство…