Грехи наши тяжкие

Леша не в нее обличьем пошел. Нельзя сказать, что Прасковья красавица. Но в девках она была видная: и статью, и ростом бог ее не обидел. Ребята, бывало, заглядывались на нее. Алексей же в Игната уродился: ни ростом, ни лицом он неприметен. У него не серые, как у Прасковьи, а какие-то бесцветные глаза, низкий лоб, будто он всегда нахмурен. К тому же он сутулится, отчего руки у него кажутся длинными. Но Прасковья души в нем не чаяла. Леша был единственный ее — ее кровинка!

Фросиных детей она всех воспитала, довела до дела. Все разъехались, разбежались кто куда. Устроены, и квартиры у них, и зарплата хорошая — душа о них не болит. А о Леше как подумает она, так сердце перестает колотиться.

Устроить Алексея, женить его было мечтой Прасковьи. Но об этой своей мечте она молчала.

— Я знаешь что забежал, мам? — Леша заглянул вслед за матерью на кухню.

— Чего?

— Хотел предупредить, что сегодня поздно приду.

— Всякий раз ты говоришь мне об этом. Я уже привыкла.

— Ты не обижайся, мам. Дела есть.

— Авось у тебя каждый день дела. А я думала, что хоть сегодня, ради праздника, пораньше объявишься. Небось отпустил бы Варгин. Думала, на огороде покопаешься.

Уж неделю, а то и больше, все соседи сажают картошку. А у Чернавиных пол-огорода еще не вскопано. Прасковья ругала всех, досталось от нее и Игнату: насажал по всему огороду яблонь. Если б их не было, можно б было огород вспахать. А теперь вот знай копайся между яблонями. Сам Игнат по причине своего увечья копать не может. А у нее, у Прасковьи, сил на огород не хватает. Утром, чуть свет, она бежит на ферму и пропадает там до самого обеда. Прибежит — надо мужиков накормить, в стойло сбегать, подоить Красавку, а там, гладишь, самой схватить что-нибудь надо. Не успела поесть — уд снова на ферму бежать.

Вся надежда была на него, на Лешу.

Но вот и он отломился, как отрезанный ломоть. «Некогда ему!» — подумала Прасковья.

— Хорошо, хоть сказался. Что ж, некогда так некогда. С этим ничего не поделаешь, — вздохнула она. — Родители теперь не во власти командовать детьми. Приходят, когда им надо.

Алексей помыл руки, даже нашел время — поласкался к матери.

— Мам, сделай мне яичницу.

— Что яичница для мужика? — удивилась Прасковья. — У меня щи есть. Сейчас разогрею.

— Не хочу.

— Как знаешь.

Прасковья поставила на газ сковородку и, поджидая, пока сковородка разогреется, открыла холодильник: чем бы еще угостить сына? Открыла и подумала: диво какое придумали люди — и газ, и холодильник! Бывало, в старину-то, обед приготовить час надо. Надо было таганок приладить в устье, костер развести да на нем картошки согреть или щи вскипятить. Щепки хоть и сухие, из запечья, но все равно возня с ними. Да и с керосинкой, поди, тоже суеты немало. От керосинки небось курам давать во двор не побежишь. За керосинкой как-никак пригляд нужен, не ровен час — зальет, огонь вспыхнет. Летом, бывало, только и пожары на селе от этих керосинок.

А газ — жги, не сожжешь.

Это все Тихон Иванович добился — и газ, и электричество в каждый дом провести. Раз электричество, то мужики мигом и холодильники, и утюги, и телевизоры разные приспособили. Ведь это о мужике по старинке говорят, что он несообразителен да неповоротлив. Небось что хорошо — он быстро соображает.

Сковородка зашипела. Прасковья разбила пяток яиц (старик прибежит, поест) — и, едва белок загустел, Леша уже схватил сковородку.

— Спешу, мам!

— В кино, что ли, пойдешь?

— Ты угадала, мы в кино идем.

— Вместе с Зинкой, что ль?

— Да.

— Так бы и сказал.

У Прасковьи все оборвалось внутри: сам признался, что с Зинкой идет.

За свою трудную жизнь она научилась сдерживать себя, не выказывать напоказ свои чувства. К тому же она не ждала, что сын сам признается во всем.

— Мам! — сказал он и потупил взгляд. — Я что хотел тебе сказать…

— Ну скажи, коли хотел.

— Я, кажется, женился. Готовь свадьбу.

Все помутнело в глазах Прасковьи спрашивать его про невесту, кто такая его избранница, было излишне: Зинка! Прасковья не хотела, чтоб сын видел ее растерянность и замешательство.

— Ну что ж, — сказала она и вышла из избы.

Перед окнами, на плетне, висели махотки — сушились на солнце. Прасковья стала снимать кринки и, лишь когда успокоилась, снова вернулась в избу.

Леша уже управился с яичницей, курил сигарету.

— Ну, я побежал. — Он надел куртку, но «молнию», застегивать не стал — спешил. А может, и не спешил. Просто в машине было жарко. Он готов был тут же бежать из избы, но, увидев погрустневшее лицо матери, подошел к ней. Без особого чувства, а так, для порядка, чмокнул Прасковью в щеку. — Ты не обижайся, мам. Мы еще обо всем поговорим: на какое время наметить свадьбу, кого пригласить.

— Мне что? Лишь бы тебе хорошо было, — сказала она, пряча свой взгляд от сына.

— Мне хорошо, — сказал Лешка и ушел.

Только за ним закрылась дверь, как на Прасковью навалилась такая усталость, что она не в силах была ни убирать со стола, ни готовить обед старику. Она села на лавку, опустила руки и сидела так, не зная, за что приняться.

20

— Прасковья, в стойло пора! — крикнул кто-то из баб и для верности постучал в окно.