Гремучий студень

В переулке бурлило море синих, черных и зеленых мундиров, серых шинелей и бурых клеенчатых плащей. Больше сотни полицейских и жандармов курили, сбившись в группы, или топтались в одиночестве, ожидая своей очереди. Несколько поручиков и унтер-офицеров опрашивали их, письмоводители, семенившие рядом, ставили отметки в записных книжках и тут же убегали к начальству с докладом.

– Па-аберегись! – раздался зычный окрик.

Мармеладов прижался к стене дома. Мимо промчался конный разъезд. Всадники спешились и расталкивая толпу, прошли в участок. Один задержался у входа.

– Вычеркивайте дрогиста[24] Филимонова, – сказал он поручику. – У него свидетельство о благонадежности с печатью из канцелярии обер-полицмейстера.

– Проверили?

– Подлинная. И дворники с соседних улиц за ним никакой крамолы не замечали.

– А чего прискакали? Ехали бы по следующим адресам.

– Отдохнуть чуток.

– На том свете отдохнешь! – рявкнул поручик.

Мармеладов приметил Кашкина, снующего в этом шумливом море как рыбацкий баркас.

– Что тут за суета?

– Да вот…

Городовой коротко рассказал про гибель Рауфа на Красных воротах и вздохнул.

– Порох собрал пол тыщи служивых. Приказал проверить всех аптекарей в городе. А их знаете сколько? Полковник даже полицейский резерв на улицы вывел.

– У него такие широкие полномочия? – присвистнул сыщик.

– Целый ворох писем! От Тимашева, от Потапова, от всех влиятельных шишек из столицы. «Оказывать полное содействие!» Ему дано право самолично казнить и миловать!

– Миловать? Зная Илью Петровича, очень в том сомневаюсь.

– Вот я тоже, – поежился Кашкин. – Этот ваш Порох такой заедчивый. Обещал мне башку оторвать. Правда, уже давненько, глядишь, и забудет. На что ему моя голова, если поинтереснее нашлась.

Полицейский наклонился к уху Мармеладова и зашептал:

– Он бомбиста допрашивает.

– Ого! Взяли? Которого из них?

– Да хрен знает. Амбал какой-то. Здоровущий, как пожарная каланча. Вшестером волокли, чуть не надорвались.

– Это Хруст, – сыщик мысленно пролистал протокол с описанием бомбистов. – Его упоминал артист Столетов, помнишь?

– Как не помнить, – кивнул Кашкин. – Только по описанию артиста тот был лысым, а этот – кудлатый. Если бы наоборот вышло: сперва бандит был кудлатым, да побрился, чтобы не признали, тогда, может, и Хруст. Но как волосья нарастить?

– Парик? – предположил Мармеладов.

– Не, не то. Я видал, как Порох арестованного за волосы тягает. Парик бы враз оторвался.

– А где допрос проходит?

– Во втором этаже. Пойдемте, я провожу.

– Заодно поведай, как вам удалось изловить бомбиста, да еще и в короткий срок, – похвалил сыщик. – Сколько тут прошло? Часа два?

– Нам, честно говоря, свезло, – признался Кашкин. – У аптекаря с Поварской улицы есть брат – выпивоха, который на все готов ради лишнего стаканчика. Подсел к нему в кабаке какой-то верзила. Подговорил украсть мешок с каким-то там веществом. Я названия не запомнил, но удивился: у аптекарей же такие малюсенькие весы, чтоб пилюли да порошки отмерять. А тут – мешок!

– И что пьянчуга?

– Пьянчуга рад стараться. Уволок мешок, а деньгу пропил. Аптекарь пропажу заметил, прижал братца: «Кому продал, ухлёстыш?» И сам к жандармам пошел. Испужался шибко, ибо дело подсудное. Сдал братца, а тот как раз протрезвел и показал на амбала косматого. Тут уж мы и накинулись.

Городовой распахнул дверь, пропуская Мармеладова в тесную каморку для допросов. Сам же остался снаружи, опасаясь гнева Пороха. Полковник рявкнул «ну кто там еще», но увидев вошедшего, оскалился почти дружелюбно.

– А, г-н бывший студент! Проходите, проходите. Желаете увидеть живого бомбиста?

У стола, согнувшись в три погибели, сидел детина в просторной блузе. Несмотря на огромный рост и широкие плечи, в нем не чувствовалось силы. Бледная кожа, пухлые щеки и подбородок – ничто не выдавало в нем бандита и убийцу. Слишком изнеженным он казался, а разбитый нос, из которого капала кровь, делал его вид совсем жалким. Но все же по обе стороны от арестанта стояли жандармы с саблями наголо, мало ли что учудит этот увалень.

– Вот, полюбуйтесь. Дионисий… Фамилию скрывает, назвался прозвищем – Ярило. Чистой воды анархист!

– Не надо клеймить меня этим словом, – арестант помотал большущей, давно не стриженной головой. – Анархисты все скучные. Мне не по пути с ними. Ни с одряхлевшим Бакуниным, ни с молодым Кропоткиным.

– Погодите, вы же сами говорили…

Порох кивнул писарю и тот подал протокол допроса.

– Я же запомнил… А, вот. «Хочу избавить народ от тяжелого ярма государства, чтобы все жили как захотят». Разве же это не анархия? С твоих слов записано.

– Неправильно у вас записано, – шмыгнул великан, утираясь рукавом. – Я говорил не «народ», а «людей». Вот не станет государства, тут все и опомнятся. Мы не какой-то безликий народ, а люди. Каждый со своей башкой на плечах и с рожей, непохожей на остальных. Каждый должен сам решать, как хочет жить, потому что каждый сам себе царь и господин. И потому никому не нужен другой царь и господин.