Гремучий студень

Он ходил по комнате. Здесь было чуть больше места, чем в каморке привратника, но сыщик все равно отсчитывал ровно три шага. Поворот, и еще три. Поворот. Бомбист следил за ним глазами, как за маятником огромных часов.

Мармеладов остановился, пройдя еще одну логическую цепь до самого конца.

– Разумеется! – сказал он, щелкнув пальцами. – Вы, Степан, держали барышню! Чтобы глупостей не натворила.

Огонек покраснел, оправдывая конспиративное прозвище, и уставился в пол. На сей раз, он прятал глаза от стыда.

– Да, да! И как я сразу не догадался! Вы пришли в банду ради Клавдии, сами говорили. Но у нее был другой возлюбленный – Тихоня. Поэтому он и умирать не спешил?

– Женаты они были, – пробормотал бомбист, скривившись, словно от зубной боли. – Это дико злило Фрола. Он говорил, что нужно разрушить все формы лишения свободы, в том числе и такой пережиток, как замужество. Ведь Домострой лишает женщин права распоряжаться собой и быть полноценной личностью. А Лавр спорил, что…

– Лавр? – сыщик схватил бомбиста за воротник, как это прежде проделывал Порох. – Отвечайте немедленно: кто такой Лавр?

– Тихоня… Он же Лавр и есть, – Степка сжался, ожидая удара по лицу. – Лавр Тихвинцев. Не знали этого?

– Не знал, – Мармеладов разжал пальцы и надолго задумался.

– Не банда, а сплошные романтики, – шептал он. – Влюбленные разбойники. Просто мечта поэта Шиллера. Ревность, буря и натиск…

И тут, словно вспомнив про арестованного, он спросил:

– Так может Бойчук хотел Тихоню устранить, чтобы самому с Клавдией пожениться?

– Нет, нет, он не такой! – пылко запротестовал Огонек. – Фрол всегда говорил, что видит в Клавдии символ, как на живописях этого француза… Про баррикады. Даже называл ее на парижский манер – Клодетта. А она оскорблялась, потому что Свобода намалевана с голой грудью…

– Символ, стало быть? Там еще куча убитых, – сыщик вспомнил картину, – а рядом с девушкой бегут мальчонка, рабочий и буржуа в цилиндре.

В цилиндре…

Мармеладов сорвался с места, изрядно напугав юного бомбиста, а потом и жандармов за дверью.

– А-а-а с арестованным что прикажете делать? – закричал ему вслед унтер-офицер.

Но тот не остановился, понесся вниз по лестнице. Задержался, чтобы справиться у караульного внизу – куда уехал обедать Порох, – и поспешил дальше, в надежде перехватить полковника.

Поскальзываясь на обледеневшем тротуаре и натыкаясь на ворчливых прохожих, Мармеладов разглядывал вывески в поисках нужного трактира. Толкнул тяжелую дверь, из которой пахнуло свежими щами и пригорелой кашей.

Илья Петрович, плотно отобедавший, пил чай с баранками. Он пребывал в чрезвычайно благодушном настроении и размышлял о приятных вещах, далеких от бомб, Бойчука и красного террора. И тут на пороге возник Мармеладов: бледный, взволнованный… «Прямо как тогда», подумалось полковнику. «Вот сейчас подойдет к столу, сядет и начнет со мной в гляделки играть. Я протяну стакан воды, а он оттолкнет и заявит: «Это я убил…»

Порох сморгнул, наваждение исчезло. Между тем, Мармеладов действительно подошел к столу. Сел, не спуская глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Тихо, с расстановками, приговорил:

– Жизнь императора все еще под угрозой. Вы ошиблись, заправляет у бомбистов вовсе не Бойчук, а другой головорез. И он по-прежнему на свободе.

XXXV

До прибытия поезда из Калуги оставался еще час с четвертью. Порох давал последние инструкции жандармам и городовым, построенным в две шеренги на перроне.

– Задержанию подлежит любой мужчина, ростом выше среднего, любого возраста и телосложения. Запомните, – крепко запомните! – мы ловим коварного убийцу и талантливого актера. Он может быть в любом гриме – усы, борода, накладной нос или живот. Но рост изменить он вряд ли сможет.

Сыщик шепнул на ухо Мите:

– Это не так уж и сложно. Ссутулишь плечи, согнешь спину или, наоборот, наденешь сапоги с высокими каблуками – и все. Так что давай-ка присматриваться ко всем без разбору.

Мармеладов успел заехать за почтмейстером, вместе они навестили Шубина – тот все еще был в горячке. Сыщик рассказал последние новости, а уходя забрал помятый цилиндр погибшего актера Столетова и в нем приехал на вокзал. Вдвоем с Митей, который все еще носил треуголку, смотрелись они презабавно. Но никто не смеялся, не тыкал пальцем. Слишком подавлены были жандармы и полицейские гибелью товарищей.

– Не теряйте бдительности! – подытожил Порох. – Тихвинцев, без сомнения, имеет при себе оружие.

– Ништо, ребятушки, хоть эти вахлаки бомбы кидать наловчились, а стреляют они неважнецки, – подхватил вполголоса унтер-офицер, стоявший на другом конце строя. – Вот в меня нынче утром пальнули, а я живой, как видите! У бандитов револьверы либо старые, либо самоделки. А у нас – отменные, от тульского оружейника Гольтякова. Такие осечки не дают.

Порох закурил папиросу и зашагал в кабинет начальника вокзала, там потеплее ждать. А словоохотливый жандарм продолжал уже вполголоса, обращаясь только к Мармеладову, которого с недавних пор считал единственным штатским, достойным доверия.