Гренадер Леонтий Коренной

Леонтий не имел ни галунов, ни фельдфебельских нашивок; он был тем бесчиновным всеобщим дядькой, с мнением которого все считались. Даже старшие в чине обращались к нему «дядя Леонтий» или «дядя Коренной». И никто не мог себе представить, как это будет, если его, «корневика» роты, как повелось о нем говорить, вдруг не станет.

Приняв от унтера новичка Тиханова, гренадер спросил:

— Как звать?

— Петр, Данилов сын, — ответил тот, смущаясь и в то же время с врожденной крестьянской степенностью.

— Будешь Петрухой, — коротко заключил Коренной, и приговор этот был окончательный, оспорить который вряд ли кто бы отважился.,

Петруха был детина, будто на заказ скроенный, — высокий, плечистый, подстать гвардейцам гренадерской роты. Но не было еще в нем той осанки, той поступи, той четкости движений, какие отличали служивых, и потому рядом с ними он казался немного увальнем. Тотчас обнаружилось, что Петруха, несмотря на внушительное телосложение и басистый голос, обладает нравом податливым, мечтательным и, прямо сказать, робким. Его курносое лицо в легких золотых веснушках часто отражало испуг при словах какой-нибудь сложной команды или заливалось краской от беспощадных солдатских шуток. Ротные балагуры уже перекрестили его из Тиханова в «Тихоню», и хлебнуть бы ему немало горя, если бы на месте Леонтия Коренного оказался дядька из более закоснелых. Коренной заслонил его от насмешек и напраслины, а Петруха всем существом доверился этому большому человеку.

Как истый, справный гвардеец Коренной тянулся перед начальством, выполняя одинаково точно и приказание ротного и поручение десяточного унтера. Но делал это с таким достоинством, что редко кто позволял бросить ему грубое слово даже среди любителей почистить горло или «приложить ручку». За многие годы службы он как бы пропитался убеждением и внушал его Петрухе, что подчинение — первейшая основа всякого воинства, от малейшей его частицы до всей армии. В этом смысле для гренадера все начальники были одинаково равны. Но солдатское сердце втайне делило их на «просто начальников», на «злых», о которых и вспоминать не стоит, и на «добрых». В числе последних занимал прочное место командир батальона Алексей Карпович Верже.

— Наш батальонный — человек людской! — говаривал Коренной, медленно выдавливая скупые слова. — Свое дело разумеет и нужду нашу знает, будто свою. Что строг, то правда, но не лютует попусту, как другие.

Мы не заметили бы роковой перемены во взгляде гренадера, когда Алексей Карпович поворачивался к нему спиной. А это добрый знак, ибо верно судить о настоящем отношении солдата можно было лишь по тому, как смотрел он в спину командиру. Среди солдат ходила молва, что высокое начальство, не очень жалуя Алексея Карповича за близость к нижним чинам, за отмену в батальоне телесных наказаний, обходило его в наградах, и потому батальонный считался страдальцем за правду.

На привале, у бивачного костра, он рассказывал о славе полка, о знаменитых его людях.

Коренной не только обучал новичка ружейным приемам и дисциплине. Он пестовал в нем солдатскую гордость. На привале, у бивачного костра, слышался неторопливый, с хрипотцой голос Коренного; сам он терялся в темноте, и лишь трубка его время от времени сипела и посвечивала ноздреватым огоньком. Голос этот рассказывал о славе полка, о знаменитых его людях. О том, что лейб-гвардии Финляндский полк получил свое наименование в честь побед, одержанных русскими войсками в Финляндии. О молодцах, отличившихся в Отечественную войну. О рядовом второго батальона Гаврилове, который все берег последнюю пулю в бою, а когда увидел, что француз целит в командира, быстро вскинул ружье и уложил басурмана. О денщике поручика Шепинга, ухитрившемся бежать из плена и привести с собой коляску французского генерала, запряженную четверкой лошадей. О том, как в Бородинской битве полк вместе с измайловцами и московцами стеной стоял у Семеновского оврага четыре часа под ураганным огнем французских батарей, прикрывая отход защитников Багратионовых флешей.

— Сам Кутузов сказал нам: «Спасибо, молодцы!» — гудел из темноты голос Коренного.

Он рассказывал о том, как в дни изгнания французов из России финляндцы разбили неприятеля в селе Добром и захватили маршальский жезл Даву, одного из главнейших наполеоновских генералов, и что знаменитый трофей хранится теперь в Петербурге, в Казанском соборе.

— Вишь в каком полку тебе доверили служить, — говорил он Петрухе. — Гордись, простота!