Гренадилловая шкатулка

Что мне было делать перед лицом такого изуверства? Как реагирует человек, нашедший своего близкого друга жестоко искалеченным? На самом деле в подобные моменты, когда мы скованы ужасом, реальность утрачивает всякий смысл. Мы впадаем в бесчувствие, не знаем, кто мы, как нам действовать. Мы ведем себя не так, как должны. Я задрожал сильнее, чем прежде. В желудке всколыхнулась желчь. Горло горело, в глазах возникла резь. И все же я стал пленником крайнего волнения. Я не мог кричать, не мог говорить и шевелиться. Словно под гнетом этого последнего свидетельства насилия мои природные рефлексы отказали, и меня, как и все вокруг, сковало морозом. Я знал, что мне нужно плакать, горевать, я хотел выплеснуть свои чувства. Но не выплескивал, не мог, потому что в груди у меня все окаменело.

Для работников Партридж был посторонний человек, и потому они более непосредственно откликнулись на жестокость.

— Боже правый, — присвистнул один, — жуть какое зверство. Такого я еще не видел.

— Наверно, топором отсекли, как будто свинью разделали.

— Да нет, видишь, какие ошметки на концах? Раны рваные — как будто пальцы оторвали или откусили…

— Кто ж это мог сделать?

— Лисы или барсуки… или пес Монтфорта. Бог свидетель, он никогда его не кормил. Любил держать в голоде.

Я больше не мог этого выносить.

— Господи помилуй! — вскричал я. — Неужели в вас нет ни капли уважения, ни капли сострадания к мертвому? Этот человек был моим другом, моим самым близким другом. Я не хочу больше слышать ни слова!

Работники догадались, что своими праздными рассуждениями они усугубляют мои душевные муки, и замолчали. Глядя на мою согбенную фигуру, сидевшую на корточках перед распростертым на земле Партриджем, они неловко топтались на месте в тщетной попытке согреться. Конечно же я не хотел держать их возле себя. Более чем когда-либо я жаждал остаться один, наедине со своим горем и мыслями о Партридже. Но я понимал, что, пока я не обращусь к ним, не дам четких указаний, мы так и будем все вместе торчать у злосчастного пруда. Я собрался с силами, заставил себя подняться и занялся решением насущных вопросов. Надо отнести Партриджа в дом, сказал я работникам. Здесь мы для него уже ничего не сделаем.

Из двух досок и веревок мужчины соорудили носилки и положили на них Партриджа. Я снял с себя пальто, накрыл им лицо своего несчастного друга, и наша скорбная процессия направилась к особняку. Работники с носилками шли впереди, я брел следом.

Мы положили его в пустой кладовой, и, пока посылали за судьей Уэстли, я дежурил возле трупа. Спустя час с улицы донесся скрип колес, и в помещение стремительно вошел Уэстли. Коротко кивнув мне, он приступил к обследованию тела Партриджа. Невозмутимо, словно перед ним лежала баранья туша на колоде мясника, он осмотрел изуродованную руку, потом вторую, неповрежденную, затем обшарил карманы мертвеца. Их содержимое — три серебряных шиллинга, один золотой соверен, носовой платок, перочинный нож и свернутый листок бумаги — Уэстли выложил в ряд на столе возле трупа. Листок он развернул и внимательно изучил, но тот так долго находился в воде, что чернила почти растворились, расплылись, и разобрать текст было невозможно. Судья не обнаружил ничего такого, что объясняло бы, каким образом Партридж оказался в Хорсхите, тем более в пруду. Ничего, что объясняло бы его смерть.

Через несколько минут Уэстли внезапно повернулся ко мне и спросил:

— Так вы знали его, Хопсон?

Я кивнул и поведал ему, что мы вместе работали в мастерской Чиппендейла. Партридж перед Рождеством занемог; если б не болезнь, он, вероятно, сам собирал бы библиотеку в Хорсхите. Поскольку Партридж в последние дни не появлялся в мастерской, я не мог взять в толк, зачем ему было приезжать в Хорсхит. Обстоятельства его внезапной гибели для меня тоже оставались тайной.

Выслушав без комментариев мой короткий рассказ, Уэстли распорядился, чтобы через час я пришел к нему в библиотеку. Ему требовалось выяснить еще кое-какие вопросы относительно Партриджа, которые, возможно, прольют свет на гибель Монтфорта, и он хотел записать мои показания.

Войдя в библиотеку, я увидел, что Уэстли сидит за большим письменным столом с кожаной окантовкой; перед ним лежали стопка писчей бумаги, гусиное перо, стояли чернильница и коробочка с угольным порошком. Лорд Фоули каким-то образом узнал о трагическом происшествии и немедленно прибыл в Хорсхит-Холл, предлагая свою помощь. Он расположился на некотором удалении от стола, перед камином, полностью утонув в большом кресле: виднелись только его ноги и локоть, покоившийся на подлокотнике. Я с облегчением отметил, что тело Монтфорта уже унесли из комнаты — вероятно, готовили к погребению, — и что свирепого пса тоже нигде нет.

— Однако очень странное дело, Хопсон, — произнес Уэстли, пытливо взглянув на меня. Он жестом предложил мне занять кресло напротив него. — Расскажите мне об этом человеке, вашем друге Джоне Партридже. Как вы познакомились?