Грешная женщина

Ага, это тот врач, на которого Алиска глаз положила. Поплелась за ним в каком-то отупении, ничего хорошего не жду. Но то, что он сказал… Алиска позавчера ночью заперлась в ванной комнате и вскрыла себе вены пилочкой для ногтей. К счастью, дежурная медсестра заметила, как она туда шмыгнула, и забеспокоилась, почему ее долго нет. Алиску спасли, но у нее тяжелейший психопатический кризис. «Вы напугали ее?» — спросила я. «Мы обязаны предварять операции некоторыми разъяснениями…» У врача лицо доброе, черты резкие, взгляд грустный. Я бы не отказалась у него подлечиться. «Мне можно к ней?» — «Конечно, конечно, но вы уж постарайтесь…» — «Я все понимаю, доктор».

Она лежала в каморке — два на три метра, но одна, и кровать высокая, с разными металлическими штуковинами. Когда я вошла, она дремала. В ореоле черных волос лицо как бледное пятно, без кровиночки, без привычного алого штриха губ. Узнать ее трудно, но можно. «Алиса, — окликнула я, — Алисочка, водочки хочешь? Я принесла». Длинные ресницы порхнули, глаза открылись мутноватые, но не сонные. «Видишь, чего придумали, — сказала она. — Хотят все у меня отчекрыжить. Будет Алиска без грудей. Только я им не дамся». — «Правильно. Я тебя заберу отсюда. Ишь ты, резальщики нашлись. Как будто лекарствами нельзя лечить». Алиска слегка оживилась, вытянула правую руку, толсто перебинтованную, кинула поверх одеяла. «Дура ты, Танька! И я тоже дурой была. Но пожили-то неплохо, да? Весело, да? Сколько бычков подоили — смех! Что ж, побалдели — и баста! Алиска отправляется в лучший мир. Чао, детка!» — «Не надо так. Зачем себя растравлять. Поживем еще». — «Как? Без грудей, без мужиков? Кашку сосать вместо…» — «Алиса, миленькая, разве одна радость на свете, разве нет ничего, кроме…» Я запнулась на полуслове. Черное отчаяние ее взгляда охладило мой пыл. В ее взгляде уже не было жизни, в нем…

На этом тетрадь, которую Таня Плахова отдала Евгению Петровичу, обрывалась, была исписана до последней странички. Но было в нее вложено еще короткое письмецо. Вот оно: «Дорогой! Не хочу вранья, не хочу никаких тайн. Что было, то было. Ни от чего не отрекаюсь. Ты хотел жениться на мне, и я видела, что это всерьез. А теперь как? Возьмешь такую? Голубчик мой, если бы ты знал, как мне тошно. Таня».

Вечером он ей позвонил.

— Прочитал дневничок, не волнуйся, все в порядке.

— Что это значит?

— Ты любишь меня, это главное.

— И тебе не противно?

— Из проституток выходят самые покладистые жены.

— Все шутишь?

— Таня, давай устроим одну забавную штуку?

— Какую?

— Может, рано говорить об этом, слишком мы молоды, но я бы хотел сына. Дочь у меня есть, а сына нету.

— Хочешь, я сейчас приеду к тебе? — спросила она.

— Порядочные женщины не выходят на улицу в такую поздноту. Жди через сорок минут…

Часть вторая ОХОТА НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ

1

К Стасу Гамаюнову подбежал мальчишка, шкет лет четырнадцати, истошно завопил:

— Верни доллары, дяденька! Верни, добром просят!

Стас чуть не изловил шкета за шкирку, но тот ловко вывернулся. Стас огляделся: пустая улица, из будки «Союзпечать» торчит чугунная башка пенсионера-недобитка.

— Подойди сюда, мальчик, — позвал Стас. — Объясни толком, чего тебе надо?

Мальчишка вертелся угрем на недосягаемом расстоянии и продолжал орать:

— Верни баксы, гад! Не твои они. Маме на лекарство копил.

Когда спустя минуту из переулка выдвинулись двое приземистых парней в защитных спецовках, Стас смекнул, что влип. У него еще была возможность рвануть в сторону Петровки, но он отчего-то замешкался. Впрочем, можно понять отчего. За последний год, когда он работал на Серго, он привык к тому, что убегали от него, а он как раз преследовал. Это внушало чувство безопасности, всегда обманчивое. Сказалось, разумеется, и влияние Гоши Пятакова, с которым они стали, как братья. Гоша был человеком особенным, умным и хищным, но в чем-то остался ребенком. Он, к примеру, искренне верил, что бессмертен. Кровь, которую он проливал, никак не убеждала его в том, что может пролиться и его собственная. Слова из песенки «Не для меня земля сырая» он воспринимал буквально, как именно про него написанные Булатом Шалвовичем. Его садизм тоже был детским. Он любил помучить жертву, особенно какую-нибудь неоперившуюся потаскушку, угодившую ему в лапы, но делал это беззлобно и с наивным восторгом, как пацаненок, терзающий лягушонка. Дружба с ним действовала на Стаса Гамаюнова бодряще. Бесследно растаяли все комплексы, отравлявшие студенческие годы. Разбой вылепил из него настоящего мужчину, которому была смешна душевная раздвоенность…

Двое парней, вывернувшихся из переулка, как сразу определил Стас, были той же породы, что и они с Пятаковым, но только из какого-то соседнего клана.

— Зачем малыша обижаешь? — укоризненно спросил один из них, судя по развороту плеч, матерый ходок. — Отдай, чего просит. Мальчик, не плачь. Дядя погорячился, сейчас вернет денежки.

Шкет с наслаждением разыгрывал старую как мир московскую блатную сцену. Он взаправду ревел и яростно тер глаза кулачками.