Грешник

Трудно описать, как проходит время. Больница становится своего рода нереальностью, местом, где время замедляется, а происходящее кажется неопределенным, своего рода забвением. Но на фоне разбитого сердца мне практически все равно. Хотя безумно раздражает, когда вмешивается внешний мир. Например, когда я поднимаю глаза и вижу Чарльза Норткатта, входящего в комнату ожидания для родственников.

Даже несмотря на то что я столько раз мечтал о визите Зенни, вознося молитвы, все равно странно видеть здесь кого-то из моей реальной жизни, среди этих бежевых стен и пищащего медицинского оборудования.

И все же почему тут Норткатт, а не она?

Конечно же ее отец рассказал ей о моей маме… Так почему она не пришла?

Неужели она настолько сильно меня ненавидит?

– Шон, дорогой, – приветствует меня Норткатт, плюхаясь на виниловое кресло рядом со мной. Он оглядывает помещение, как будто впервые осознавая, где находится, и морщит нос. – Как ты можешь тут находиться?

А потом он внимательно смотрит на меня, на мою щетину, которая определенно переросла в бороду, и на мятую одежду.

– Забудь, думаю, ты вписываешься сюда.

Я не отвечаю ему. Не вижу смысла.

– В любом случае, ты уволен. – Он радостно протягивает мне папку, и я даже не утруждаюсь заглянуть внутрь. Я знаю, что там. Обычная кадровая чушь. Описание опционов на акции из пенсионных фондов, хранящиеся в компании, и способы перевода счетов.

Я пристально смотрю на него.

– Это все?

– Ну, и Валдман назначит меня главой компании, когда уйдет на пенсию. – Норткатт, похоже, готов позлорадствовать по полной, но замолкает и наклоняет голову в мою сторону. – Тебя это не бесит?

Я поднимаюсь на ноги. И мне даже все равно, что я в мятой футболке и джинсах, а он в костюме за пять тысяч долларов.

– Идем, Норткатт. Я кое-что тебе покажу. – И он следует за мной, потому что он любопытный мудак и все еще хочет покуражиться этим поворотом событий.

Мы подходим к палате моей мамы и останавливаемся за стеклом, и сначала я ничего не говорю, просто позволяю ему вникнуть в происходящее. Семь различных мониторов, бесчисленные трубки и капельницы, маска. Маленькое, изможденное тело.

– Плевать мне на тебя, – доходчиво сообщаю я. – И на Валдмана. И на эту работу. Я надрывал свою задницу, чтобы заработать миллионы, и все эти миллионы ни хрена не помогли, когда было нужно.

Норткатт молчит, что для него совершенно нехарактерно. Он смотрит на мою мать с явным дискомфортом.

– Ну, они ее подлечат и все такое, – в конце концов говорит Норткатт. Похоже, он убеждает в этом себя и, произнеся эти слова, немного облегченно вздыхает, как будто сам в это верит. – Да, у нее все будет хорошо. А вот у тебя нет.

Я мог бы сказать ему, что он идиот, если думает, что мою маму подлатают и отправят домой как новенькую. Я мог бы рассказать ему ужасную правду о том, каково это наблюдать за телом, которое больше не может противостоять болезни, наблюдать за тем, как человек, которого ты безумно любишь, умирает.

Но к чему это? Меня это мало волнует. Мне уже настолько наплевать, что я перестаю ненавидеть Норткатта. Пусть у него будет его убогая жизнь и его убогие деньги, пусть он сядет в кресло Валдмана. Это не изменит того факта, что однажды он сам окажется в отделении интенсивной терапии, и рядом с его кроватью не будет никого. Некому будет смочить ему рот, пока медсестры слишком заняты, или переключить канал, когда он уже видел эпизод реалити-шоу «Дом с подвохом».

Рядом с ним не будет никого, кто мог бы присматривать за ним всю ночь. Это порождает неприятный вопрос: будет ли кто-нибудь рядом, чтобы присмотреть за мной, когда придет мое время?

– Спасибо за новости, – говорю я Норткатту, кладя руки ему на плечи и поворачивая к выходу. – Можешь вернуться в офис и рассказать всем, что я превратился в бородатого неряху.

Норткатт позволяет мне подтолкнуть его и довести до дверей, и меня шокирует, что после нескольких лет желания выбить из него все дерьмо я не применяю грубую силу. В любом случае, он совершенно не сопротивляется, как и подобает бесхребетному человеку, и я на самом деле испытываю легкое самодовольство от этого, но не показываю его. Если бы кто-то попытался в прямом смысле выставить меня за дверь, я бы в мгновение ока набросился на него, как истинный ирландец из Канзас-Сити, мне бы даже виски не понадобилось для затравки. Но он всего лишь ухмыляющийся слабак и совершенно не заслуживает того времени, которое я потратил, ненавидя его.

– Знаешь, это было не так приятно, как я рассчитывал, – признается он, когда я наконец отпускаю его.

– Забавно, – отвечаю я. – А мне это доставляет большое удовлетворение.

Конечно же, я лгу. Где-то в глубине своего циничного сознания я испытываю облегчение, что мне больше не придется иметь дело с Валдманом, что вообще больше не придется иметь дело с этим дрянным миром бизнеса. Но я все еще остаюсь ходячей, дышащей, истекающей кровью дырой, просто теперь я еще и безработный.

Без сестры, без работы, без Зенни и вот-вот останусь без матери. До удовлетворения мне так же далеко, как до Полярной звезды.

* * *