Грешник

Мама делает вдох без нее, и мониторы сразу же начинают пищать и издавать глухие звуки, шумно возмущаясь уровнем кислорода в крови, но одна из медсестер протягивает руку и отключает их.

– «Маунтин Дью»… пожалуйста? – просит мама, и мы отправляем Райана за газировкой. И тут я получаю сообщение от Тайлера, что он приземлился и собирается поймать такси так быстро, как только сможет.

Мама тянется ко мне, папе и Эйдену.

– Хочу… помолиться…

– Мы можем позвать больничного священника, – начинаю я, но она мотает головой. С некоторым испугом я замечаю, что вокруг ее губ и глаз уже проступает определенная бледность.

– Не хочу священника, – выдыхает мама. – Хочу… семейную молитву. – Мы с папой и Эйденом обмениваемся полными взаимной паники взглядами.

– Детка, Тайлер уже совсем скоро приедет, – просит папа. – Он может помолиться для тебя.

– Нет, – настаивает она. – Сейчас. – Ее глаза устремляются на меня, и в них есть настойчивость, которой невозможно возразить, только не сейчас.

– Мы можем молиться, пока Тайлер не приедет, – уверяю я ее. – Э-э, если я смогу вспомнить, как это делается.

Эйден неловко смеется, но на самом деле я не шучу. Моей последней успешной молитвой было «Я ненавижу тебя», обращенное к потолку моей спальни, и все попытки помолиться с тех пор скатывались в бессловесность, в плоскую преграду неудачи. И если до конца быть честным, я почти не хочу этого делать. Несмотря на то что это ее желание, несмотря на мои медленно меняющиеся отношения с Богом, где-то в глубине души я все еще сопротивляюсь. Где-то в глубине сознания я все еще думаю: «Я сделаю все для своей мамы, но будь я проклят, прежде чем помолюсь».

Только когда я открываю рот, слова действительно срываются с губ. Они звучат даже несмотря на мою злость, даже несмотря на мою панику. Это не мои слова, им тысячи лет, и поначалу я чувствую себя глупо, потому что всегда воспринимал их как своего рода молитву-связку, которую бормочешь, пока твои мысли блуждают от спорта к девушкам. Но сейчас, когда я молюсь, каждое слово кажется болезненно подходящим к этому моменту, это специально написанное песнопение о материнстве и сострадании.

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.

Я шокирован, услышав, что к концу остальные тоже присоединяются к молитве. Мой отец, Эйден и даже Райан, нерешительно застывший у изножья кровати со своим эликсиром «Маунтин Дью».

– Отлично, – судорожно дыша, произносит мама. – Еще раз, пожалуйста?

Ей не хватает воздуха, чтобы молиться вместе с нами, но она одними губами произносит знакомые слова вместе с нами, крепко держа меня за руку, и в моей душе зарождается какое-то чувство, что-то помимо мучительного предчувствия скорби, пронизывающего палату.

Я всегда думал, что настоящая молитва, настоящее религиозное выражение, должна быть уникальна. Индивидуалистична. Новая и адаптированная для человека, читающего ее, потому что иначе какой в этом смысл?

Но впервые я ощущаю силу молитвенных слов наряду с кем-то другим, силу молитвенных слов, настолько знакомых и древних, что они исходят из какой-то доселе неизвестной части моего сознания. Той части моего разума, которая не поглощена бухгалтерией и финансами, которая даже не рациональна и не совсем цивилизованна. Это часть меня, такая труднопостигаемая, такая неконтролируемая, что я даже не могу дать ей названия. Но она откликается на древние слова, подобно деревьям, шелестящим листвой на ветру, пуская корни глубоко-глубоко вниз. Этим словам наплевать на мои чувства, на мои мелкие обиды и смертельные разочарования. Эти слова все равно существуют, точно так же, как человечность все равно остается внутри меня, и на одно ясное, мимолетное мгновение я понимаю…

Я понимаю, как можно обвинить Бога в ужасных преступлениях, а затем отправиться на вечернюю службу.

Я понимаю, что ненависть никогда не была противоположностью вере.

Я понимаю, что вера – это не пальто, которое можно надеть и носить в любую погоду, даже под палящим солнцем.

Вера – это молиться, когда вам этого не хочется, когда вы не знаете, кто или что вас слышит. Это совершать поступки с верой в то, что в них хоть что-то имеет значение. Что-то в них делает вас лучше, человечнее, делает вас человеком, способным любить, доверять и надеяться в мире, в котором все это тяжело.

Это и есть вера. В этом смысл молитвы. Не заносить список пожеланий во вселенский гроссбух, не обмениваться услугами расчетного обслуживания. Вы делаете это ради перемен, которые воздействуют на вас и ваше окружение; смысл этого… в Нем самом. Ни больше ни меньше.