Грешник

Мы молимся вместе, тихо бормоча себе под нос, – хор мужчин, молящихся за женщину, к женщине, о женщине. Хор мужчин, молящихся о молитвах. И с каждым повторенным словом на душе у меня становиться немного легче, напряжение, сковавшее грудь, ослабевает. Винт отвинчивается и падает на землю, оставляя вместо себя только зудящее, покалывающее ощущение.

Мама пожимает мне руку, когда мы заканчиваем очередную молитву, и я смотрю на нее сверху вниз, ожидая, что она скажет: «Достаточно молитв, сейчас время для „Маунтин Дью“», но тут открывается дверь, и я перевожу взгляд, потому что уверен, что это Тайлер, но это не он.

Это Зенни.

Зенни в своем трикотажном сарафане, с большими темными глазами, нежным милым ротиком и задорно переливающимся пирсингом в носу.

Это Зенни, здесь, и я забываю, как дышать.

– Я не хотела мешать, – говорит она. Но не успевает больше ничего сказать, потому что моя мама подзывает ее к кровати, машет ей дрожащей рукой и с тяжело вздымающейся грудью. Мужчины Беллы расступаются, чтобы пропустить ее, и мама жестом велит Зенни наклониться поближе, что Зенни и делает.

Она говорит что-то хриплым шепотом, и я не могу ничего разобрать с другой стороны кровати, где стою. Зенни что-то отвечает, тихо и мелодично, и моя мать кивает, улыбается и прикладывает сухую посеревшую ладонь к щеке Зенни. Еще одно хриплое бормотание, что-то, от чего губы Зенни поджимаются и начинают дрожать, и я вижу, как из ее глаз текут слезы, и они с моей мамой обнимаются.

И то, что я могу увидеть это, всего один раз, когда женщина, которую я люблю, обнимает мою мать, как будто она член семьи, – я теряю дар речи от этого. Это подарок, которого я никогда не ожидал получить. Это чудо.

«Спасибо тебе».

Слова легко и без труда взлетают к потолку. То, что я буду благодарить Бога у смертного одра моей матери, всего час назад показалось бы мне невозможным, но каким-то образом это происходит и кажется правильным сейчас, что в этой огромной, сокрушительной потере будут маленькие моменты радости.

Зенни выпрямляется, заправляя прядь волос маме за ухо, и на мгновение мне кажется, что она собирается уйти, а я не могу ей позволить. Это эгоистично, ужасно и подло с моей стороны – просить ее остаться здесь и стать свидетелем этого горя. Остаться и быть сильной ради меня, потому что я не могу быть сильным ради себя.

Мне все равно. Это делает меня ужасным человеком, но сейчас я не могу быть другим. Она нужна мне, и позже она может покинуть меня, но сейчас – сейчас она нужна мне.

Я тянусь к своей маленькой монахине, и она, не колеблясь, подходит к моей стороне кровати и обнимает меня за талию, как будто это ее место, и это так. Я утыкаюсь лицом в ее волосы, цепляясь за нее, как человек цепляется за край обрыва. И только один раз – знаю, это ужасно, навязчиво, нагло и нежеланно – я целую ее в макушку, позволяя своим губам ощутить щекочущее прикосновение ее кудрей, позволяя себе это маленькое утешение.

– Прости, что я не приехала раньше. – произносит Зенни едва слышным шепотом. – Я… я не была уверена, захочешь ли ты моего присутствия. После того, что произошло.

– Я всегда буду хотеть тебя, – отвечаю я, потому что моя душа слишком истерзана, чтобы лгать. – Всегда.

Когда я снова перевожу взгляд на свою мать, она смотрит на нас с Зенни, крепко прижимающихся друг к другу. Моя мама откидывает голову назад и улыбается, как будто о большем она и просить не могла, как будто ее материнская работа выполнена. А потом, хрипя, она просит «Маунтин Дью», и наконец ей удается его выпить.

«Благодарю тебя. Благодарю тебя. Благодарю тебя».

XXXI

Избавлю вас от подробного описания того, что происходит дальше. Смерть, даже в окружении семьи, даже когда молитва и морфий работают в тандеме, – это тяжело. Здесь нет никаких вторых шансов, никаких репетиций.

Тайлер успевает приехать вовремя, чтобы поговорить с мамой. Он лучше меня справляется с молитвами, и я с благодарностью передаю ему эту роль, испытывая огромное облегчение оттого, что хотя бы одно дело свалилось с моих плеч.

В какой-то момент Зенни шепчет мне, что в некотором смысле это похоже на роды, и она показывает нам, мужчинам Беллам, как с любовью помочь Кэролин Белл. Мы растираем ей руки и ноги, гладим по волосам. Мы постоянно молимся и разговариваем, даже когда ее глаза начинают закрываться, а дыхание прерывается серией судорожным стонов и вздохов. Мы ни в коем случае не хотим, чтобы она чувствовала себя одинокой, даже на секунду.

Солнце ярко светит в окна, и без постоянного гула аппарата ИВЛ и непрекращающегося пиканья мониторов мы можем слышать теплое дуновение сентябрьского ветра, успокаивающий звук позднего лета.

В целом все занимает менее трех часов.

В самый последний момент палату заливает яркий свет. Он превращается в бесконечный сверкающий миг. Он наполняет меня острой болью, и радостью, и любовью, и горем, и моя душа раскрывается, все чувства исчезают, и я чувствую Бога. На ослепительный, бездыханный, безрассудный миг я прикасаюсь кончиками пальцев к вечности.