Грешник

И, делая это, я одновременно касаюсь мамы в этом мире. Когда она парит, такая сияющая и прекрасная, – душа на пути туда, куда отправляются светлые души.

После этого меня трясет. Я дрожу как осиновый лист, и Тайлер тоже. Мы встречаемся мокрыми от слез глазами, и он спрашивает:

– Ты тоже это почувствовал?

Я киваю, а затем поднимаю взгляд на мониторы. Мамы больше нет. Все кончено, и мамы больше нет. Никто так и не притрагивается к газировке «Шаста».

* * *

Дальше следует много суеты. Медсестры моют тело и проводят все необходимые медицинские процедуры, чтобы подтвердить ее смерть, а затем приглашают нас вернуться для прощания с телом. Сейчас мама выглядит умиротворенной, совсем не похожей на измученную болью женщину раньше, и мы долго смотрим на нее. Папа в последний раз целует ее волосы, лицо и губы. А мы, сыновья, стоим вокруг как контуженные.

Зенни нет рядом, и я не знаю, когда она ушла. И внезапно это странное успокоение, которое снизошло на меня со смертью мамы, лопается, как воздушный шарик, и я остаюсь подавленный горем.

И все же предстоит еще многое сделать.

Нужно договориться о том, в какое похоронное бюро ее отвезут, и завершить оставшиеся дела в больнице. Поступают телефонные звонки, три или четыре из них из разных организаций с просьбой прислать отдельные части мамы. Ее роговицы. Ее сухожилия. Ее кожу и сердечные клапаны.

Это было ее желание пожертвовать как можно больше после своей смерти, и, конечно, это логично – ей больше не нужно ничего из этого, – но у меня все равно перехватывает горло от гнева и слез. Это похоже на борьбу с нападающими на вас стервятниками, и временами мне просто хочется кричать, что она только что умерла, и можно нам, черт побери, дать немного времени, прежде чем ее тело разрежут на части?

Я не выкрикиваю эти слова, а следую ее желаниям и пытаюсь найти хоть какое-то утешение в осознании того, что Кэролин Белл все еще чем-то помогает этому миру. Что в этом дне есть еще один источник радости, и он заключается в том, что чья-то жизнь станет существенно лучше, потому что моя мама была здесь, на этой планете.

Но все равно это нелегко.

После больницы мы возвращаемся в дом родителей, и все братья Белл напиваются в стельку, сидя за кухонным столом и рассказывая истории. Завтра приедет распорядитель похорон, и все приготовления будут завершены, завтра мы должны будем обзванивать друзей и знакомых, отправлять электронные письма и отвечать на соболезнования.

Но сегодня вечером мы скорбим и смеемся. Сегодня вечером мы вспоминаем. Позже, когда я лежу в своей детской комнате, слушая, как Эйден и Тайлер поют на кухне, дыра в моей груди медленно расползается за пределы тела, она заполняет всю комнату. Она становится темным и массивным зеркалом, которое манит меня заглянуть внутрь. И внутри я вижу свою мать и сестру, я вижу Зенни. Я вижу Бога.

Первый раз в своей жизни я заглядываю внутрь себя. Вижу свои уродливые и хорошие стороны и то, что находится посередине. Вижу горе, как старое, так и новое, и любовь к Зенни, которая горит, как нейронная звезда, как маяк для моей души. Вижу свое желание к ней, похожее на посиневший распухший кровоподтек, вижу щемящее чувство любви к ней, несмотря на то, что она бросила меня.

Впервые в своей жизни я заглядываю внутрь себя и просто принимаю то, что там есть. Я принимаю то, что не могу контролировать, и то, что могу. Принимаю те части Шона Белла, которые просто есть, и те части Шона Белла, которые нужно изменить. И молитва, которую я возношу вверх, рождена не из гнева, горя, или благодарности, или какого-то другого дикого, лихорадочного чувства. Это простое приглашение Богу прийти и посидеть со мной у зеркала.

И Бог принимает его.

И в ту ночь теплый сентябрьский ветер приносит мне бурю. Настоящую, с сильными порывами ветра, серебристо-черными струями дождя и молниями, пронзающими небо так, словно они пытаются разорвать его на части. По дому прокатывается раскат грома, окна дребезжат, и я встаю с кровати, натягиваю пижамные штаны, спускаюсь вниз и выхожу на задний двор.

Я отдаюсь на милость непогоды и стою там, как мне кажется, несколько часов, позволяя дождю стекать по моей обнаженной груди и спине, позволяя ему танцевать на моих закрытых веках и на приоткрытых губах. Я разрешаю ему заполнить пустоту внутри меня, разрешаю найти каждую частичку моего тела и мое сердце.

Я надеюсь, что мама сейчас танцует между капель дождя, надеюсь, что она где-нибудь смеется и танцует с Богом.

И, как раскат грома, до меня доходит, что Зенни сейчас находится под тем же дождем, что где-то тот же самый отблеск молнии касается ее кожи, и я почти могу представить, что это я касаюсь ее лица. Я почти представляю, что дождь на моих губах – это ее губы, а капли, стекающие к моему пупку и по бедрам, – это ее пальцы и язык. Я практически представляю, что она сейчас здесь, со мной, и я могу сказать: «Прости меня за то, что я хотел, чтобы ты выбрала меня, прости, прости».