Грешник

– Зенни-клоп, я куплю для тебя все что угодно.

– Иногда ты слишком красноречив, – говорит она, и по ее тону я понимаю, что на ее лице улыбка. – Но это как-то работает.

– Все это часть обаяния Шона Белла, уверяю тебя.

Ее волосы щекочут меня, когда она кивает, и я глажу ее по руке, пока не чувствую, как ее дыхание успокаивается и выравнивается.

– Теодицея, – бормочет она сонно.

– Хм. Что?

– Это называется теодицея. Когда люди пытаются объяснить, как Бог по-прежнему может оставаться хорошим, когда случаются плохие вещи.

– Э-э-э… Ладно.

Она прижимается губами к моей груди в самом сонном поцелуе на свете, а затем переворачивается на свою подушку, прижимаясь спиной ко мне. Несмотря на серьезный разговор о Боге, мой член радостно пульсирует рядом с ней.

– Некоторые полагают, что пытаться оправдать Божью доброту – плохая идея, потому что это отвлекает нас от важного. Это путает наши мысли, тогда как мысли – не главное. Для этого у нас есть философия. Религия предназначена для ритуалов, для практики. Для моральных действий.

– Значит, молиться важнее, чем постичь Бога? Мне это кажется отсталым. Как можно молиться чему-то, чего не понимаешь? Чему-то, что может оказаться плохим?

– Credo ut intelligam, – говорит Зенни. – Это значит: верую, дабы уразуметь. Но «верить» – сложное слово в английском языке, поэтому со временем значение этой фразы изменилось. Латинское «верю» произошло от cor dare – отдавать сердце. Святой Ансельм говорил не о «слепом и беспрекословном согласии с этими разумными доводами о бытие Бога», а, скорее, о том, что разумные доводы менее важны, чем практика ведения нравственной или духовной жизни. Он говорил: «Я беру на себя обязательства, чтобы понять» или «Я занимаюсь этим, потому что это такая вещь, которую можно понять, только занимаясь ею».

Я прокручиваю все в голове.

– Твоя мать похожа на святого Ансельма, – продолжает Зенни после короткого, милого зевка. – Она готова заниматься духовной практикой, одновременно сталкиваясь с множеством сложных этических и метафизических вопросов. Утешение в сомнениях, сочетающееся с приверженностью жить духовной жизнью – это удивительно.

Тут меня осеняет, что Зенни стремится жить именно так. Что каким-то образом в разгар трагедии и надвигающейся смерти моя мама обрела веру, которой могла бы позавидовать даже монахиня.

Интересная мысль.

– Второе имя Тайлера – Ансельм, – говорю я ни с того ни с сего, но у меня нет никакого ответа на ее поучительную информацию. Зенни слишком умна, а я все еще слишком близок к орущему парню, который в припадке пьяной боли пинает свою машину.

– Видишь? – бормочет Зенни, и я знаю, что она вот-вот уснет. – Держу пари, она уже все это знает.

Я прижимаю к себе свою маленькую монахиню и смотрю на огни снаружи, пока она такая милая и соблазнительная спит рядом со мной. Я думаю о Боге на суде и четках моей матери, пока мысли не переходят в печальные сны, которые я не могу вспомнить на следующее утро.

* * *

Сегодня суббота, и у Зенни смена в больнице – ее первая смена, после которой ей нужно заехать в приют, чтобы помочь с ужином. Я едва не скрежещу зубами от разочарования, потому что после того, как прошлым вечером сильно расстроился из-за мамы и ее веры, очень благородно и очень глупо настоял на сне вместо секса, моим членом можно камни разбивать, и он безумно нуждается в разрядке. Мысли и руки словно магнитом притягивает к моему ноющему органу. И я просто хочу послать все к черту, хочу трахать Зенни, пока боль в груди не исчезнет, а разум снова не прояснится.

Но я этого не сделаю. Даже когда заберу ее вечером домой, и все из-за плана. Дурацкого, гребаного плана, от которого я не могу отказаться. Хотя, как бы мне ни хотелось ее трахнуть, я очень взволнован сегодняшним вечером.

Мы идем на свидание.

Мне придется попросить Эйдена об одолжении (печаль), но даже это не может омрачить мое радостное волнение, пока я все готовлю.

– Шестьдесят долларов, – говорит Эйден, пока я разбираю кое-какие мелочи в своем домашнем офисе, прежде чем забрать Зенни из приюта.

– Шестьдесят? Ты спятил?

– Да ладно, как будто ты не можешь себе этого позволить, – возражает Эйден. – И ты собираешься рассказать мне, кто эта девушка?

Я на минуту задумываюсь. Я бы не назвал Эйдена человеком, которому можно доверять. Однажды, сразу после колледжа, он пообещал помочь перевезти диван в мою квартиру, а на следующий день уехал в Белиз. (Он вернулся месяц спустя с солнечным ожогом, вновь приобретенной ненавистью к текиле и невнятной историей о девушке по имени Джессика). В прошлом году я провел бог знает сколько часов, осматривая с ним лофты и кондоминиумы, изучая мельчайшие различия между неоштукатуренным кирпичом и окрашенным бетоном, а потом он взял и, не сказав ни слова, купил ветхий фермерский дом у черта на куличках.

Подходящее слово для Эйдена – «ветреный», а менее приятное – «ненадежный», но в любом случае я не уверен, что могу доверить ему такой секрет. И не исключено, что он встретит другую Джессику, каким-то образом окажется в Ватикане и поведает Папе Римскому обо мне и Зенни.