Грешники

— Пожалуйста: самое-самое музыкальное произведение в мире — это «Мелодия на струне соль» Иоганна Себастьяна Баха. Это вот произведение — гармония Бога с человеком или нет?

— Валюша, я не настолько знаю Баха, но верю тебе сразу и безоговорочно. А Бетховен?

— А Бетховен — это другое. Бетховен — это великое напряжение человеческих сил, чтобы встать во главе мира, занять место Бога. Типа, «человек — это звучит гордо!» Только горьковскому мелкотравчатому ницшеанству далеко до бетховенского подъема человеческого духа. И до бетховенского трагического разочарования в том, что Бог побеждает, что человеческий дух не всемогущ. Хотя, может быть, и тайной радости от этого. Вот в ком великая борьба Бога и дьявола!

— Да, Валя. Что-то церковь плохо влияет на тебя. Такое впечатление, извини, складывается, что ты не в церковь ходишь, а в секту какую-нибудь. Что церковь ваша говорит об искусстве? Что это чертовщина, да?

— Не знаю, что она говорит. Причём здесь церковь? Я тебе рассказываю свои собственные ощущения. Я и раньше замечал, просто не рассматривал всё это с точки зрения чертовщины.

— Ну а причём здесь философия, тем более европейская? Коппола вообще американец.

— Европейский взгляд на мир не привязан к территории. В самой Европе много людей, не мыслящих по-европейски. И наоборот.

— И что?

— А то, что европейское, да и во многом мировое искусство есть продолжение европейской философии, а если шире, то европейского гордого взгляда на мир.

— Спорная мысль. Хотя и не новая.

— Но по-новому прочувствованная. Я всё больше внутренне спорю с европейской традицией, которая кажется мне эгоистической и занимающей чрезмерное место в мировой культуре. На вершине европейской культурной иерархии кто? Учёный, мыслитель, творец, который по мере отхода от духовной, религиозной первоосновы вырождается в гордеца и циника. Наука в том виде, как мы её знаем — это чисто европейское культурное явление, по существу, навязанное миру. Из средства познания мира эмпирическая наука в Европе превратилась в фетиш, подменила и религиозную веру и философию. Сейчас ничтоже сумняшеся философами объявляют себя все: математики, физики, биологи, не говоря уж о разного рода шаманах, прости господи. И снова всем кажется, что жар-птица схвачена за хвост, что мы можем всё, а значит, Бога нет. И мы сами разберёмся со своими страстями. Уже разбираемся: мы трудолюбивы, политкорректны, законопослушны, благочестивы, а значит — цивилизованны. Что ещё нужно? Зачем нам Бог? А ведь всё это — политкорректность, законопослушность, благочестие — суть несвобода. Это постоянное, сознательное и мучительное самоограничение. И наказание оступившихся. И вечный страх перед дьявольским стремлением человечества, осенённого научными знаниями, к саморазрушению. Как следствие — изоляция, боязнь мало-мальского конфликта, близкого душевного контакта, физического прикосновения, наконец. Скоро целоваться будет всё равно что за стол сесть с немытыми руками. А уж за неиспользование презерватива вообще будут посылать на принудительные работы! — Валентин возвысил голос, привлекая взгляды с соседних столиков.

— Ну ты, оратор, — полушёпотом перебила его Совушка. — Давай на полтона тише. Надо же! От Копполы и Бетховена до презерватива. Широкий, можно сказать, широчайший охват мысли.

— Я хочу закончить, — не остановился Шажков, но говорить стал тише. — Так вот, от истинной свободы — с Богом — европейская традиция отказалась. Выбрала ограничение, то есть несвободу. А когда ты с Богом… Я не могу пока в полной мере достигнуть этого состояния, но знаю: с Богом я органичен мирозданию, а значит, я свободен.

— То есть европеец несвободен, а ты свободен?

— Да не я лично. Мне до свободы как до луны пока. К сожалению.

— Значит, ты тоже вынужден ограничивать себя, как европеец?

— Да, да. К сожалению. Причём у европейцев это лучше получается.

— То-то же. Но в чём тогда разница?

— Может быть, не уверен полностью, но может быть — для меня, да и не только для меня, европейский подход не плодотворен. Может быть, естественнее было бы через Бога к свободе идти, а не через дисциплину и самоограничение.

— Слышали уже, ты не первый, — вдруг рассердившись, неожиданно резко отреагировала Совушка. — Особый путь опять, да? На самом деле есть культура и бескультурье, а не свобода и несвобода. Культура подразумевает самоограничение, естественное самоограничение. И не надо никаких больше слов.

— Не «культура», а «культуры», тогда уж. Кроме навязываемой всем европейской культуры есть много других культур. Чтобы закончить утомившую тебя дискуссию…

— Монолог, а не дискуссию. Дискутировать ты разучился, как я вижу, — с некоторой досадой в голосе вставила Софья.