Грешники и святые

И они вышли, в отсутствие мачехи сразу стало просторней, отец же, я не сомневалась, возвратится.

— Так что вы намерены делать, мэтр Батиффоль? — резко спросил отец Реми.

Лекарь уехал через пару часов, напоив Мишеля составленными отварами, оставив порошок против лихорадки и пустив кровь; брат перестал метаться и затих, однако так и не проснулся. Отец, успокоив мачеху, пришел и молча сидел в углу, глядя оттуда на кровать неподвижными блестящими глазами. Священник молился, стоя на коленях у постели больного, уткнув локти в ворох покрывал, меж его ладонями медленно покачивался крест на толстой цепочке. Эжери устроилась на стуле рядом, я же сидела на кровати и держала Мишеля за руку. Часа через два отец встал, вышел и не вернулся более до утра. Думаю, ему было слишком больно смотреть на Мишеля, и он знал, что ничем не поможет сыну.

И потянулась долгая, долгая ночь. Давно в моей жизни не случалось таких ночей: последняя, пожалуй, была, когда умирала мама, но что я понимала тогда? С тех пор я успела вырасти, решить, что я достаточно взрослая, чтобы брать на себя ответственность за чужие судьбы, — и вот Господь говорил мне, что я неправа. Каждый час мы с Эжери поили Мишеля отваром, каждые два часа — размешивали в теплой воде порошок, размыкали побелевшие губы и вливали по капле. Отец Реми не вставал с колен, шептал непрерывно, и ритм молитв сопровождал нас, ввинчивался в уши, куда бы мы ни шагнули.

— Будь милостив, избавь его, Господи. От всякого зла избавь его, Господи. От всякого греха избавь его, Господи. От козней диавольских избавь его, Господи. От гнева, ненависти и всякого злого желания избавь его, Господи. От смерти вечной избавь его, Господи. Ради Воплощения Твоего избавь его, Господи. Ради святого Воскресения Твоего избавь его, Господи. Ради ниспослания Святого Духа избавь его, Господи. Прости нам наши грехи, Тебя молим, услышь нас, Господи. К истинному покаянию приведи нас, услышь нас, Господи.

И так — часами, в душном мареве, без струйки свежего воздуха — открывать окна мэтр Батиффоль категорически запретил, чтоб еще какой сквозняк не пробрался. Только, думается мне, дело не в сквозняках. Я вглядывалась в заострившиеся черты Мишеля, пытаясь прочитать в них разгадку, найти решение, но сегодня бытовое колдовство оказалось неподвластно мне.

Становилось страшно при мысли о том, как ему там сейчас, в лихорадочных видениях, без знакомых людей, наяву мы могли его успокоить, развеселить, в бред же нам не было доступа. И я раз за разом говорила с Мишелем, говорила ему, что все будет хорошо, он выздоровеет, и молилась — только про себя, своими словами.

Я просила Бога сохранить Мишелю жизнь. Я не смела торговаться, толку никогда нет от торговли. Не могла обещать, что откажусь от намеченной цели, даже не могла пожалеть о том грехе, что теперь приковывал меня к отцу Реми. Я не знала, карает ли нас с ним Бог или же болезнь Мишеля — всего лишь запланированное испытание для всех, ниспосланное свыше; Господь в очередной раз доказал нам, что пути Его неисповедимы, а замыслы — непостижимы. Но можно ли так забирать жизнь ребенка, никому не сделавшего зла, не ведавшего самой сути того, что есть зло? Мишель вроде птиц небесных или зверьков полевых, он растет под солнцем, ветер поет ему песенки. Бог дал его нам как искупление, как свидетельство того, что существует счастье простое, не требующее ни доказательств, ни усилий. Неужели Бог решил, что мы уже научились всему?

И мы смотрели друг на друга с отцом Реми и молились, он знал, что я молюсь тоже, иногда повторяя за ним его слова. Этот взгляд, протянутый над Мишелем, словно нить, помогал мне держать спину прямо, не плакать, не падать в обморок, глупостей не делать. Я нужна была моему брату, и я собиралась быть с ним до его выздоровления или же гибели.

Сейчас, вспоминая эту ночь, я помню лишь только редкие всхлипывания Эжери; огонь в камине — продолговатый и жаркий; мягкую руку Мишеля в моей напряженной руке; движение моего большого пальца — я все гладила и гладила его ладонь; черную фигуру напротив и крестик этот покачивающийся — туда-сюда, туда-сюда; и помню еще, что ногти у отца Реми были обгрызенные.

Время тянулось, вязкое, удушающее, лилось в горло, как смола. Болезнь вползала и в нас, мы задыхались от чужого недуга, болезнь душила надежду, воскрешала тревоги. Час за часом проходил, а мы не знали, каким будет следующий вздох Мишеля и будет ли он. Капали минуты, их тяжелые шлепки вздрагивали вместе с ударами сердца.

Господь, говорила я Ему, лучше забери меня. Забери меня через пятнадцать дней, только замуж дай за виконта выйти, а впрочем, если надо будет, так я и потороплюсь. Забери меня к себе, только Мишеля не бери, и дай мне знак — между мною и Тобой это останется, мы обменяемся, как торговки на рынке, как крестьяне в базарный день. Ты возьмешь себе мою жизнь, и все мои грехи, и счастье, и несостоявшуюся свободу, а Мишеля отдашь миру, потому что он тут очень нужен, Мишель. Гораздо больше, чем я.