Греция. Лето на острове Патмос

При всем при этом наш отъезд оказался слишком неожиданным, а у богини судьбы имелось кое-что для нас в запасе. Расставание с Ливади не было окончательным. Лично я чувствовал, что точка еще не поставлена. Аренда таверны даст мне возможность сделать широкий жест и досмотреть до конца прекрасный сон, которым я уже грезил. В каком-то роде в «Прекрасной Елене» мы устроим отвальную длиной в целое лето.

Помимо всего прочего, на нашем счете в швейцарском банке теперь имелось двадцать пять тысяч долларов, которые мы получили от продажи дома. Деньги наконец перевели в прошлом месяце, и с тех пор они мне жгли руки — я все ломал голову, как бы их поудачнее вложить.

— Деньги к деньгам, — сказал я Даниэлле. — Если они будут лежать мертвым грузом, мы их в итоге проедим до последнего гроша.

— Но семь тысяч долларов!

— Я скажу, что сумма меня не устраивает. Я собью цену.

Даниэлла посмотрела в окно, за которым на освещенной светом фонарей улице лил дождь, глянула на перемазанные краской пальцы и снова подняла на меня глаза. В соседней комнате спали Мэтт и Сара.

— Ладно, — пожала она плечами, — это твои деньги. Но не забывай, какое у Теологоса прозвище.

Я помнил. Его называли О-Ладос.

В греческом ладо является корнем слова «масло», имеется в виду масло как класс — машинное, оливковое и так далее. В Ливади поговаривали, что, когда Теологосу было пять лет, он стащил у матери немного оливкового масла и попытался обменять его в бакалейной лавке на леденцы. Несмотря на то что с тех пор уже минуло где-то пятьдесят пять лет, знакомые с ним жители острова по сей день звали его О-Ладос — масляный.

О-Ладос

Я помню, как впервые увидел Теологоса. Это было девять лет назад, в тот самый день, когда Еврипид привез меня на такси показать Ливади.

Теологос стоял на пляже возле таверны и внимательно наблюдал за тем, как наносят последний слой краски на его бело-синюю лодку «Пандора», специально вытащенную ради такого дела на берег. Теологос носил видавшую виды мягкую фетровую шляпу, сдвинув ее на затылок, а под носом красовались густые, седые, неухоженные усы, как у Кларка Гейбла. Штаны хозяина таверны были закатаны до колен, а пухлое тело с редкой растительностью прикрывала грязная, влажная от пота майка. Солнце выжгло кожу на лице, шее и предплечьях, придав ей светло-коричневый цвет, тогда как туловище и худые ноги оставались белыми, как у младенца.

Еврипид остановил свой аэроплано на покрытой пылью «посадочной площадке» возле таверны, и Теологос, обернувшись, посмотрел на нас, смерив меня изучающим взглядом внимательных карих глаз. Я как раз вылезал из машины. Несложно представить, что он обо мне подумал. Наверное, он решил, что я какой-нибудь хиппи, оставшийся с 60-х годов, — длинные светлые волосы, выцветшие джинсы и новенькие сандалии с Миконоса. С другой стороны, пожалуй, не так все было и плохо — нашлись же у меня деньги на такси, чтобы добраться сюда. Так или иначе, тем летом я оказался первым иностранцем, добравшимся до Ливади, и только лишь поэтому уже заслуживал самого теплого приема и пристального внимания.

Не успел я и глазом моргнуть, как двое его ясноглазых сыновей, Савас и Ламброс, шести и пяти лет соответственно, уже расставляли для нас стулья и готовили столик под большим тамариском, отбрасывавшим тень на террасу таверны. Дочка, одиннадцатилетняя Федора, стесняясь, накрывала на стол. Я, как ни странно, чувствовал на себе взгляд ее темных глаз, хотя, казалось, она не отрывала взор от работы. Теологос исчез внутри таверны, а трое детей принести нам узо, стаканы и поднос со скромной мезедес — хлебом, вареными яйцами, консервированным долмадес (фаршированными виноградными листьями) и покрытую солью маринованную скумбрию, называвшуюся здесь лакерда. Жена Теологоса, Елена, оставалась на кухне. Ее едва можно было разглядеть сквозь истертый плексиглас окон, являвших собой часть фасада таверны в зимний период. Теологос вновь появился, на этот раз нарядившись в чистую белую рубашку. Он присел выпить с нами узо. Хозяин таверны успел вымыть руки, но на них по-прежнему оставались следы синей краски.

Сразу становилось ясно, что передо мной отнюдь не деревенщина. Может, Теологос и не являлся светским человеком, но он явно успел повидать мир. На ломаном английском он пояснил, что ходил капитаном на грузовом корабле, бороздившем семь морей от Амстердама до Макао и Южной Африки. И в США ему доводилось бывать. «Хуустон, — пояснил он, — Галвестон».

Еврипид кинул на меня взгляд, извинился, и они быстро о чем-то заговорили с Теологосом, Хозяин таверны снова на меня внимательно посмотрел. Его опять что-то заинтересовало.

— Нет домов, — сказал он, покачав пальцем. — Комнаты — о’кей, я могу сдать вам комнату, но дом — нет.

Я развел руки и с деланным удивлением посмотрел по сторонам. Вдоль дороги выстроились в ряд домики с закрытыми ставнями. Судя по заросшим садам и облупленной побелке, они, казалось, стояли заброшенными еще со Второй мировой войны.

— Много домов, — сказал я. — Никого нет.