Грезы о Вавилоне. Частно–сыскной роман 1942 года

Жильцы–плакальщики стояли очень тесной толпой наверху, любительски шепчась и скорбя. У них не очень хорошо получалось. Ну еще бы — хорошо ли вообще получится оплакивать квартирную хозяйку с пронзительным характером, к тому же всегда везде сующую нос? У нее имелась скверная привычка высовываться в дверную щель из своей квартиры и пристально осматривать всех, кто входил в дом и выходил из него. Слух у нее был невероятный. Мне кажется, где–то в ее родословной имелась летучая мышь.

Да что там — нынче те деньки для нее закончились.

Теперь ей предстояло путешествие к моему колченогому другу, который вскоре разложит ее на льду. Интересно, а видами ее голого тела он тоже будет любоваться? Нет, не думаю. Она слишком старая и съела в жизни слишком много черствых пончиков. Слишком тусклый фитилек рядом с той проституткой, которая сейчас составляла ему компанию, — той, которую вскрыли ножиком для писем.

На несколько секунд в уме я увидел ее мертвое тело. Выглядела она что надо. Затем я подумал о красивой блондинке, которую встретил на выходе из морга: как она плакала, когда я ее увидел, но перед Колченогом сделалась равнодушной и отчужденной, поглядев на тело мертвой шлюхи. Такой поток мыслей моментально вынес меня к улыбке ее шофера, когда они тронулись с места, — он будто бы знал меня, будто бы мы с ним старые друзья, которым сейчас поговорить недосуг, но вскоре мы непременно увидимся.

Мысленно я вернулся к своим неотложным делам: смотреть, как служители завершают спуск тела мертвой хозяйки по лестнице. У них очень неплохо получалось. Конечно, такова их профессия, но я не мог не восхищаться. Мне кажется, все, что делаешь, может стать искусством, и они подкрепляли мою теорию, перемещая труп этой старой кошелки так, будто она была ангелом или, по меньшей мере, миллионершей.

— Хозяйка? — спросил я, когда они закончили спускать ее по лестнице. Именно так спросил бы частный сыщик. Мне нравится поддерживать форму.

— Угу, — ответил один.

— Что было? — спросил я.

— Мотор, — ответил другой. Плакальщики–любители тоже спустились по лестнице посмотреть, как служители заканчивают выкатывать хозяйку из здания. Ее тело сунули сзади в похоронный фургон. Внутри уже лежал один труп, поэтому ехать до морга в центр города ей будет не так одиноко. Наверное, всяко лучше, чем в одиночку.

Служители закрыли за ней и ее новообретенным другом дверцу. Медленно обошли фургон и забрались на переднее сиденье. Во всей их манере сквозила бесцеремонная обыденность. К мертвым телам они относились примерно так же, как молочник — к пустым бутылкам. Их просто подбираешь и увозишь.

36. МОЙ ДЕНЬ

Когда хозяйка уехала, я пошел по коридору к своей квартире, как вдруг передо мной отчетливо проступила светлая сторона ситуации. Старуха владела зданием, была вдовой и не имела ни родственников, ни друзей. Наследство у нее наверняка в полном беспорядке. На то, чтобы во всем разобраться, уйдут месяцы, поэтому никто не станет теребить меня с задолженностью по квартплате.

Какая удача!

Сегодня и вправду мой день.

Такого дня у меня не бывало с тех пор, когда пару лет назад по мне проехал автомобиль и сломал мне обе ноги. Компенсацию за это мне выплатили недурную. Хоть я и пролежал на вытяжке три месяца, это гораздо лучше, чем зарабатывать себе на жизнь, — и – что за дивное было время — грезить о Вавилоне в больнице.

Я чуть не проклял выписку.

Наверное, было заметно.

Медсестры даже пошутили.

— Почему такой мрачный? — спросила одна.

— Как на похороны собрались, — добавила вторая.

Они не знали, как уютно в больнице — просто лежать, все твои прихоти выполняют, а делать практически нечего, можно лишь грезить о Вавилоне.

В ту секунду, когда я выбрался из дверей больницы на костылях, все покатилось под уклон. И не выходило из штопора до сегодняшнего дня, но день этот — я вам доложу: клиент! Патроны для револьвера! Пять долларов! И лучше всего — мертвая домохозяйка!

Кто может требовать большего?

37. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ГИМНЫ

Промозглая неряшливость моей квартиры ничуть не изменилась, пока меня не было. Ниже падать уже некуда… Господи, как я мог жить так, как жил? Даже страшно. Я переступил через какие–то неопределенные предметы, валявшиеся на полу. Я намеренно к ним не очень присматривался. Не хотелось знать, что это такое. Кроме того, я старался не смотреть на кровать.

Моя постель напоминала нечто уместное в палате психиатрической клиники для буйных. Я не был мастером по заправке постелей, даже когда на меня находил стих заправлять их, а такие дни давно минули.

Мать постоянно орала на меня:

— Почему ты не заправляешь постель? Неужели я должна все делать за тебя?

Когда же я заправлял постель, она орала:

— Почему ты не заправляешь постель, как полагается? Посмотри на свои простыни! Они петлями перекручены.

Я прямо не знаю, что делать! Смилуйся, Боженька, смилуйся надо мной!

И теперь я должен ей восемьсот долларов, постель моя напоминает виселицу, на которой вздернули тех, кто покушался на Авраама Линкольна, а матери я на этой неделе не позвонил.