Грезы о Вавилоне. Частно–сыскной роман 1942 года

— Сам знаешь что, — сказала она. — Он больше не хочет иметь дела с такими парнями, как ты. Он теперь ходит в церковь. К шестичасовой мессе.

Пожилая итальянская дама лет шестидесяти. В белом переднике. Думаю, она просто неверно поняла, что я за человек.

— Он пошел и записался в армию, — сказала она. — Он это может, знаешь. По–настоящему он ни во что не впутывался. Так, по мелочи. Его такие, как ты, заставляли. А теперь он пойдет сражаться с Адольфом Гитлером. Покажет этому сукину сыну что почем.

Она стала закрывать дверь.

— Убирайся отсюда! — завопила она. — Иди в армию! Сделай с собой что–нибудь! Еще не поздно! Призывной пункт еще работает! Тебя возьмут, если ты в каталажке не сидел!

— Мне кажется, вы не поняли, кто я. Я частный…

ТРЕСЬ!

Явное недопонимание. Поразительно. Она подумала, что я жулик. А я всего–навсего зашел одолжить несколько патронов.

9. ГОРЧИЦА

Патронов нет по–прежнему, а я уже проголодался. Питательные вещества черствого пончика, который я выцыганил у хозяйки, быстро таяли в прошлом.

Я зашел в крохотную итальянскую закусочную на Коламбус–авеню и взял себе бутерброд: салями и швейцарский сыр на французской булочке и побольше горчицы.

Мне так нравится: горчицы чем больше, тем лучше.

В моих семидесяти пяти центах образовалась брешь в сорок пять.

Я теперь стал тридцатицентовым частным сыщиком.

На старого итальянца, делавшего мне бутерброд, было очень интересно смотреть. Как бы оно там ни было, это я его сделал интересным на вид, поскольку задумался о Вавилоне, а позволять себе такое нельзя, если я хочу заработать денег у своего первого клиента с 13 октября 1941 года.

Господи, ну и порожняк у меня сейчас!

То было дело о разводе.

Трехсотфунтовый муж хотел застукать свою трехсотфунтовую жену. Думал, она ходит на сторону. Она и ходила — с трехсотфунтовым автомехаником. Всем делам дело. Заваливалась к нему в гараж каждую среду днем, и он ее пежил на капоте машины. Я отличные снимки сделал. Это случилось еще до того, как пришлось отнести камеру в ломбард. Видели бы вы, какие у них были рожи, когда я выскочил из–за «бьюика» и давай щелкать. Когда он из нее вытащил, она скатилась прямо на пол — с таким звуком, точно лифт рухнул на слона.

— Положите чуть больше горчицы, — сказал я.

— Нравиц горчиц, да? — сказал старый итальянец. — Так заказывай бутеброт с один горчиц.

И говоря это, он рассмеялся.

— Может, вашему следующему клиенту ее вообще не захочется, — ответил я. — Вдруг он горчицененавистник. Терпеть эту дрянь не может. Уж лучше в Китай поедет.

— Одна надежда, — сказал он. — Я так из бизнес вылетай, да? Бутеброт больше нет.

Старый итальянец был очень похож на Рудольфа Валентино, если бы Рудольф Валентино[3]работал старым итальянцем, готовил бутерброды и жаловался, что люди хотят на них побольше горчицы.

Ну и что с того, что мне горчица нравится?

Могли бы нравиться и шестилетние девочки.

10. БЕЛА ЛУГОШИ

Я двинулся назад по Коламбус–авеню, жуя бутерброд, — и направлялся я в морг. Я вспомнил еще одно место, где можно раздобыть патронов. Риск тут имелся, но во всем, что я нынче делал, имелся риск, начиная с того, что я утром проснулся. Встанешь отлить, и уже шансы пятьдесят к одному, что половина мочевого пузыря стечет мне по ноге, если вы понимаете, о чем я.

Один мой друг работал в морге. И у себя в столе держал револьвер. Когда я только познакомился с этим парнем, мне сразу показалось, что это как–то странно. Ну то есть, зачем вам, к чертовой бабушке, револьвер там, где навалом покойников? Очень невелика вероятность, что Бела Лугоши и кто–нибудь из его друзей, например Игорь[4] ворвутся внутрь и уволокут оживлять каких–нибудь жмуриков.

Однажды я спросил у своего друга о револьвере.

Несколько минут он ничего не отвечал.

Думал. Очень серьезно.

— Привезли мне одного мертвого маньяка с топором, — наконец сказал он. — Он обезглавил всех картежников, которые двадцать лет каждую пятницу по вечерам собирались у него в подвале, и его пристрелила полиция. Он бегал по улице и размахивал топором, когда полицейские всадили в него восемь пуль. Его привезли сюда, и выглядел он вполне мертвым, но все закончилось скверно. Я засовывал его в морозилку, а тут он сел и попытался отхватить мне голову рукой. Думал, там у него по–прежнему топор. Я его стукнул по голове кюветой, куда мы кишки при вскрытии складываем, и он угомонился. Когда приехала полиция, которую я тут же вызвал, он и на самом деле упокоился.

Вышло неловко — мне не поверили. Решили, что я пропустил стаканчик–другой и все это мне пригрезилось.

«Нет, — говорю. — Вы привезли сюда жмурика, ребята, который не совсем прижмурился. То есть этот сукин сын еще брыкался».

И тогда твой приятель Каток, который тоже с ними был, говорит: «Колченог, дай–ка я задам тебе вопрос».

«Конечно», — говорю я.

«И я хочу, чтобы ты на него ответил как можно правдивее. Хорошо?»

«Хорошо, — говорю. — Пали».

«Ты видишь кучу пулевых дырок в этом мерзавце?»

«Ну да», — отвечаю я.

«Он уже мертвый?»

А мы все стоим вокруг тела. И в нем дыр столько, что прямо смешно.

«Ну да», — говорю.