Грёзы о Закате(СИ)

Лекарь воротился, когда помощник уже спал. Рано утром, отведав блюдо из фасоли с кинзой и соусом, с усердием приготовленное для него накануне, выставил лечебные снадобья для Алеся и отправился за травами.

Вернулся травник, промокший до последней нитки, только к полуночи. Даже при неровном свете плошки он определил, что пациент удивительно быстро пошёл на поправку. Впрочем, по-прежнему испытывал временами головные боли. Козьма был взбудоражен происшествиями и не уснул, пока не поведал помощнику события прошедшего дня и, отчасти, своей жизни.

Речь Козьмы поначалу изумляла пациента и вызывала невысказанные вопросы: с какой стати и из каких соображений умной головы лекарь стал проявлять доверие к рабу, совершенно чужому человеку со странностями? В тот момент, когда травник вещал о диалогах, что вёл сам с собой время от времени, Алесь невольно подумал, что от одиночества, в котором пребывал его хозяин, запросто можно ошизеть, и спросил себя повторно, что, всё-таки, за мотивы у Козьмы? Сам-то Алесь, пожалуй, никогда и никому не раскрывал так полно свою душу. А потом решил: да чёрт с ними, с мотивами, что руководят лекарем! Всё когда-нибудь прояснится.

Внимая речам монаха, вникал Алесь в их смысл, и его сердце стало наполняться состраданием к человеку, столь много испытавшего и претерпевшего.

Подлив масла в плошку, он достал тетрадку и, поглядывая время от времени на уснувшего травника, приступил к изложению пересказа услышанного. Возникавшие дилеммы в отношении написания некоторых слов он решил в пользу традиции и привычки, приобретённой в 'первой' жизни: например, называл болгар болгарами или булгарами, а не 'волгарями', как лекарь, а ромейского императора — базилевсом, а не 'василевсом'.

О СУДЬБАХ ТРАВНИКА, ЕГО ПАТРОНА И БРАТА ФЕОДУЛА

В Ромейской империи солнце совсем не милосердно, и люди, палимые его лучами, не склонны к состраданию. А то христианское милосердие, что они выказывают иногда, всего лишь лицемерие. Человеку с Севера, Дажьбожьему внуку и служителю Велеса, здешнее солнце как вечная пытка…

Так говорил Козьма. Или примерно так, ибо меж словенским и русским языками «дистанция огромного размера». Многое в этом тёмном средневековье, не исключая плетения словес, порождаемых монахом, представлялось Алесю нелепым. Несуразным ему как атеисту казалось вечное противоборство двух религий, изо дня в день происходящее в душе его хозяина, и он не стал скрывать своё недоумение:

— Удивляешь меня! Как ты можешь сочетать в своей душе несочетаемое? Верить в Христа и языческих богов?

— Поведаю тебе о том, что было сегодня и в минувшие времена. А ты внимай моему слову да не перебивай меня.

Вряд ли возможно по-русски воссоздать красоту речи Козьмы. Алесь к этому и не стремился, когда скрипел пером по листам пергамента. А смысл слова монаха был таков:

День радовал Козьму, а точнее говоря, обещал утешенье изнывающей от жары физической плоти человека, именовавшим себя и только про себя Ведиславом. Судя по приметам, следовало ожидать благословенного дождя. Ведислав, искусный травник и целитель, известный в кварталах Константинополя под именем Козьмы, не чуждым для ромейского слуха, но выдававшим иноземное происхождение целителя, шёл пешком, возвращаясь в монастырь по давным-давно изведанному и хоженому пути, — местами каменистому, местами среди каштановых или оливковых рощиц, пастбищ, пшеничных полей, на которых в этот первый день иуния уже зрели хлеба, — ощущая как приятную его душе усталость после сбора трав, так и душистые запахи с созревающих к жатве нив, а Феодул, помощник келаря, назначенный игуменом «для сопровождения брата Козьмы» (а в действительности, для надзора за ним на время сбора лекарственных трав), ехал, покачиваясь в седле на монастырской кобыле, и, время от времени, снисходительно и с пренебрежением посматривал сверху на травника.

Поглядывая на быстро надвигающуюся грозовую тучу, Козьма иногда усмехался: он, можно сказать, давно научился «читать» мысли Феодула за долгие годы совместной службы в армии и монастыре.