Грезы о Земле и небе

А вот «Страну Гонгури» (1922) Вивиана Итина я впервые прочел уже в библиотеке Томского университета (там имеется первое ее издание). Роман фантастический, но, в отличие от «Аэлиты», в книжке Итина расстилались родные пейзажи. У Толстого — красная планета Марс, пески, пауки, повстанцы, а у Итина — заснеженная Сибирь, колчаковцы, их союзники — англичане, чехи, французы. Союзники, кстати, держались бодрее всех, это сразу бросалось в глаза; они ведь приехали к нам не столько воевать, сколько изучать ужасную русскую революцию. Прокуренные злые солдаты пилят дрова, гребут снег деревянными лопатами, надо ведь накормить и напоить паровозы. В морозной звездной ночи, будто облитые мистическим сиянием, идут и идут на восток люди. Много людей. В форме и в штатском. В сапогах и в валенках. С оружием и с детьми. Самые обыкновенные русские люди. От кого они бегут? — поражался я. От немцев? От французов? Да нет же! От своих, от русских, они бегут! Белые от красных. «Беженская тля!» — презрительно щурится чешский генерал Гайда.

Снежная мгла. Враждебные полустанки.

В вагоне-ресторане уходящего на восток адмиральского состава тучный министр финансов фон Гойер громко отчитывал нерадивых службистов, чешский генерал Сыровый (с повязкой на глазу) неутомимо тянул водку, штабс-капитан Василий Янчевецкий (В. Ян, будущий сталинский лауреат) спорил с другим будущим советским писателем — чиновником для особых поручений Валерием Язвицким. Все они — белые. Все они служат адмиралу Колчаку. И все бегут в сторону Китая.

Попавший в плен к колчаковцам юный партизан Гелий приговорен к расстрелу. Старый опытный врач Митчель, американец, тоже попавший в колчаковскую камеру, жалея Гелия, погрузил его в особенный гипнотический сон. Там, в этом сне, Гелий оказался в невероятно далеком будущем. И там, в этом своем невероятно далеком будущем, влюбился в красавицу Гонгури. Она умна, она — над всеми. Но что это для влюбленного? «Я поклялся звездному небу, что какой угодно ценой стану достойным хотя бы лучшего взгляда Гонгури». В замечательной стране Гонгури нет деления на классы и нации, там давно восторжествовал интернационал, коллективное творчество. Даже памятники там воздвигаются не людям, а событиям. Только иногда Гелий (в будущем он становится ученым) с помощью особого телескопа наблюдает за тем, что происходит на оставленной им Земле, — к сожалению, ничего нового: все так же дерутся друг с другом толпы одинаково одетых мужчин, горланящих, вооруженных.

«Страну Гонгури» Вивиан Итин написал в Канске, где служил (одновременно) завагитпропом, редактором местной газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда, а герои романа — томились в колчаковской тюрьме. Книжку напечатали в типографии на казенной бумаге, принадлежавшей газете «Канский крестьянин», указав (на всякий случай): «Государственное издательство». Впрочем, тираж разошелся мгновенно: бумага прекрасно годилась для курева.

* * *

К фантастике в 1920-е годы в Советской стране обращались многие, даже сугубые реалисты, такие, например, как Евгений Замятин. Роман «Мы» был написан им в 1920 году, но вышел в свет далеко не сразу, да и то — за рубежом. Понятно почему…

С глубочайшим разочарованием смотрел автор на строящийся мир, все в нем вызывало неприятие: «В наши дни, — писал он в статье, опубликованной в 1921 году в литературном альманахе „Дом искусств“, — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной литературе“, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить — жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре „Ревизора“, Тургеневу каждые два месяца по трое „Отцов и детей“, Чехову — в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры. Труд художника слова и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко-Брешковского теперь расцениваются одинаково: на аршины, на листы. Перед писателем выбор: стать Брешко-Брешковским или замолчать…»

Тридцатый век, описанный Замятиным, по-настоящему пугал читателей — ничем это будущее не походило на обещанное казенными пропагандистами. В замятинском фантастическом романе человеческое я полностью исчезло из обихода, — осталось лишь коллективное понятие мы, остались лишь нумера — вместо имен человеческих. Понятно, что молодой советской республике такой взгляд на себя не нравился…

О другом талантливом писателе — Михаиле Булгакове, в те годы тоже не раз обращавшемся к фантастике, в «Литературной энциклопедии» (1930) говорилось совсем просто: «Не сумел ни оценить гибели старого, ни понять строительства нового… Его частые идейные переоценки не стали источником большого художественного творчества… Вошел в литературу с сознанием гибели своего класса… Принял победу народа не с радостью, а с великой болью покорности…»

Еще горше оказалась литературная судьба Александра Чаянова.