Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

Деревня и деревенская природа. Существует ведь природа и не деревенская – ночное небо и море. Это природа поэтов и философов. А вот природа деревенская: березовые и сосновые лесочки, река, коровы, розовые закаты, рожь, васильки. Василек ведь самый народный цветок – это не то что ландыш или фиалка – это прелестный плебей. Деревенская природа – это сами мужики и бабы, безропотно умирающие и родящие. Две «природы» – первая более бездушная, космическая стихийная, вторая очеловеченная, одушевленная, идиллическая. Но обе – природа, уже потому, что существуют не для того, чтобы смотреть, а если и смотрят, то для того, чтобы существовать. Все живущее, все сущее – актеры в драме, предначертанной Богом. Зритель этой драмы – Бог. Актеры в массе не знающие, забывшие, что они актеры, актеры – гениальные, перевоплотившиеся. Но среди них мы, я и другие – «городские», актеры прескверные, актеры в то же время зрители. Играет и смотрит, как сам, как другие играют. Да это так, в нас – искра Божества. Но, Боже! актеры мы отвратительные, зрители, достойные сожаления, – видим изнанки декораций, бутафорию и ложь – но сущности драмы не видим, не понимаем. Природа, деревня – как они счастливы! Счастье – результат оценки своего существования, измеряется оно какой-то таинственной дробью. У деревни числитель мал, но и знаменатель тоже, у нас числитель велик, но чем он больше, тем непропорциональней растет знаменатель. Знаменатель этот – кажется, как раз функция «созерцания» – зрительства. Деревня живет своей незатейливой, но полной жизнью – порой посмотрит, но на кого? На Него, на Божественного Зрителя драмы. Она знает, что Он есть, что Он смотрит[,] и вдохновляется еще больше, «играет» еще лучше. Мы – актеры-зрители, мы смотрим больше на сцену, а не на Зрителя. Мы плохие актеры, плохие зрители. Впрочем, «опроститься» уже невозможно – это значит, при том же неимоверном знаменателе получить ничтожного числителя. Дробь становится изчезающе малой. «Zwei Seele»[128] – это души актера и зрителя, живущие в нас. Но все-таки я – зритель и любуюсь чудной игрой природы. Какая радость погружаться в этот стройный и простой мир. По-прежнему останавливаю свою лошадь среди леса и смотрю, слушаю и немею. Мы – зрители плохие, стараемся найти изнанку декораций и бутафории (наука), но иногда просыпается истинный – божественный – зритель. И стоишь очарованный, и смотришь, смотришь.

28 мая 1915

От скуки хочу спасаться творчеством, а не написать ли Фауста. Вот я куда гну, хотя, конечно, из этого ничего не выйдет.

29 мая 1915

…все казалось очень просто. 1½ года военной службы – 1½ года вынужденного почивания от дел. За это время все передумаю, разработаю планы, приготовил даже толстую записную книжку для этих «планов». А потом пойдет физика, и так ad finem[129]. Но военная служба оказалась не почиванием от дел, а совершенно новым, грозным делом. Померкла и физика, и дом, и книги. Попал в какой-то иной мир, странных измерений. ‹…› Потом, быть может, скоро, все пройдет – я проснусь и, наверное, найдусь, попаду в какую-нибудь колею, и пошла писать губерния.

1 июня 1915

…думаю о тех радостях и бедах, которые могут быть на меня сегодня ниспосланы с небеси. Радости по восходящей степени: 1) получение посылки с книгами и писем, 2) известие об обратном переводе в тел[еграфную] роту, 3) моя статья о П[ринципе] О[тносительности] будет помещена в Ж. Ф. Х. О.[130], 4) Glänzender Schlag[131], какое-нибудь этакое стратегическое сальто-мортале с нашей стороны, перевертывающее всю войну, 5) Вдруг да мне мелькнет Lösung der Grav[itation’s] Problem[132] – это, конечно, самая большая радость. Весьма могут приключиться и вещи с обратным знаком – беды: 1) скверное письмо из дома, 2) скверное письмо от Поройкова, 3) –˝– от Лазарева, 4) Glänz[ender] Schlag, но только с другой стороны, 5) убеждение, что я ни к черту не пригоден и никогда ничего не разрешу. ‹…› …устал, остался 1 час бодрствования, были бы книги или газеты, улегся бы, и начал читать и мечтать.

2 июня 1915

Утром. Сегодня ночью чуть не змарл[133], меня неделю мучит какой-то противный кашель, как только я займу горизонтальное положение. Вчера спокойно заснул, во сне, конечно, всякая чертовщина, в конце концов мне начало казаться, что я – фронт, в плече у меня Праснышский район, одновременно я главнокомандующий и рыцарь ордена какого-то Чернаго Креста. И вот чувствую, что со всех сторон лезут враги, задыхаюсь, просыпаюсь, смотрю, со мною черт знает что делается. Левое плечо страшно болит, ломит, в сердце какие-то уколы и спазмы, душит кашель, но кашлянуть боюсь, как бы не оборвать натянутых струн сердца. Стал лежать без движения, озноб, бросает и в холод, и в жар. Ну, caro amico la commedia si finisce[134]. И удивительно, вполне спокоен. За время войны родилось настоящее хладнокровие. Лежал, лежал, незаметно заснул, проснулся в 9-м часу утра, остался один кашель. Страшен сон, да милостив Бог. Вот сейчас, утром, умирать не хочется.