Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова

11 июля 1915

Год тому назад, 11 июля, в воскресенье сидели мы мирно по палаткам, кушали мороженое и побаивались Турчина. Но вот какой-то писарь занес весть, что лагерь не сегодня завтра снимается – идем усмирять забастовщиков. Газет не видали уже две недели. К обеду дело выяснилось, готовится мобилизация, в собрании 17[-го] батальона разыскали «Русск[ое] слово» со всякими ультиматумами, и сразу все стало ясно. Война. Загремели оркестры, солдаты и офицеры заходили петухами. Было жутко, но страшно хотелось войны, было бы страшно досадно, если дипломатам удалось бы погасить пожар. Но повторяю, было жутко, немцев я знал и немцев боялся. К вечеру сняли палатки, уложили багаж и спали на койках под открытым небом.

12 июля 1915

…хочется спать.

16 июля 1915

Ввалился в первопопавшуюся комнату, где ночевали какие-то интендантские чиновники-гуртовщики и разлегся на полу, один чиновник сжалился и дал подушку. ‹…› Сегодня ночевал в «дамской» на ст[анции] Леопольдув…

23 июля 1915

Мне почему-то не хочется пробуждать «самого себя», не хочу думать об отпуске. Живу призрачным военным миражом, и 25-й корпус, и телеграфная рота «höchste Dasein»[142] этого миража.

25 июля 1915

…равнодушно смотрю на поля. Земля кажется плоской желто-зеленой тарелкой, по которой движется всякая мелюзга, люди, лошади, собаки, сверху тарелка плотно прикрыта полоскательницей датского фарфора с бледными, нежными голубыми колерами. Не думается ни о чем.

29 июля 1915

На горизонте опять пожары, говорят, горит Седлец. А последние летние ночи так глубоки, задумчивы, прохладны и прелестны, небо смотрит с вечным своим равнодушием на земные дрязги и совершает свою vorgeschriebene Reise[143].

От надвигающегося государственного ужаса ждешь спасения intro se[144], в звездах, но стыдно. Война обесценила жизнь и «я» и вознесла что-то новое, странное и, пожалуй, чужое. Война ведь наивна, детски наивна в самых глубоких стратег[ических] маневрах, но она сильна, Боже, как сильна. И что я могу сделать. Я стою и смотрю, как бушует это дикое, нелепое море, как ломает нежность души и всего святого, сам уношусь этим морем и бессилен. К чему я человек, к чему я русский, отчего я не одна чистая, кристаллизованная душа, холодная как лед, далекая и бесстрастная, как небо. Издалека гремят пушки, давят душу, заковывают ее в неразрывные узы. Что произошло, что случилось?

2 августа 1915

Читаю всякую ерунду, на своих сожителей смотрю волком. Я сам похож на философствующего медвежонка, Шиховский – на гадюку, а Оранский на молочного поросенка.

3 августа 1915

Сейчас хочется бежать куда-нибудь далеко, далеко, забыть о людях, о родине, о том, что я человек, и перейти в мир иной, мир науки, мир звезд.

4 августа 1915

Трагедии, комедии, пейзажи – но все только кинематограф. Посмотрел и проехал мимо, осадка почти никакого.

5 августа 1915

Дикие пошли места, поля без единой души человеческой, болота, а на горизонте Беловежская пуща. Мужики и бабы какие-то сказочные, пестрые, стилизованные. У баб на головах красные чепчики, одежды пестрые и яркие. Все какое-то допотопное, берендеевское. Халупы, т. е. избы с петушками, а внутри больше бани, чем избы. Сейчас живем, например, в большой избе с огромной печью-лежанкой, со скамьями кругом, того и гляди Баба-Яга откуда-нибудь вылезет. Дикое, сказочное место – все словно выходец с того света. И вот среди этих урочищ, архаических мужиков появилось чудище войны. Диссонанс страшный.

10 августа 1915

Просыпаюсь, Господи, какая белиберда, какая-то грязная комнатенка в доме учителя. В школе на стене какая-то приторная немецкая олеография Schutzengel’ я[145], я в Беловежской пуще, за горизонтом грохот пушек, который я спросонья принял за топот лошадей на конюшне…

12 августа 1915

Одно, или умереть, или уйти в себя, к книгам, а здесь, на военной службе, сейчас невыносимо, и грустно, и стыдно.

14 августа 1915

…хочется заснуть и ни о чем не думать.

18 августа 1915

Весело и приятно быть архитектором и инженером, смотреть, как из-под рук сотни людей под ударами топоров возникает всякая дрянь – мосты etc.

19 августа 1915

Я – это вовсе не я, я ступенька длиннейшей лестницы, которая тянется Бог знает откуда и куда, и каждая трава, лошадь опять только ступенька, а эти сизые камни, что помнят они? Principium individuationis[146] – принцип сохранения особи – после принципа сохранения энергии самый страшный, самый таинственный принцип. Природа мыслима, возможна только дискретная – это так, но к чему это железное сохранение индивидуума, его неразрушимость – к чему эта косность в природе. А живое неразрушимо так же, как и мертвое. Все живое от живого. Глядя на серо-зеленый, безразличный, первобытный пейзаж, стало страшно за «я», за его бесцельность, живешь не ты, а другое, а что, Бог знает.

20 августа 1915