Грядет царь террора

Начав собирать материал для будущей книги о Чумном бунте в Москве, я не мог пройти мимо судеб русских врачей, восставших против «самого Промысла Божьего». А ведь именно так полагали многие современники Ягельского, Самойловича и десятков других медиков, оставшихся безвестными героями. Большинство простых людей считало, что моровая язва, или моровое поветрие, как тогда называли в народе чуму, насылается на человечество за тяжкие грехи самим Господом Богом. А значит, о каком же сопротивлении Божьей каре можно было вести речь? По их мнению, только подлые вероотступники, сатанинские выродки могли бороться с предначертаниями небес, вершивших свой праведный суд на земле. Видимо, этим можно было объяснить тот факт, что бунтовщики, восставшие в Москве против жесточайших санитарно-карантинных мер правительства, заодно сводили счеты с теми лекарями-подвижниками, кто непосредственно занимался лечением чумных больных.

О том, как попали ко мне в руки три старинные книжицы, увидевшие свет еще в восемнадцатом-девятнадцатом столетиях, можно было бы написать целую приключенческую повесть, но это я сделаю как-нибудь в другой раз. А сейчас только скажу, что первой книжкой, прочитанной мной о бунте в Москве, стала весьма потрепанная брошюра ученого-топографа А.Ф. Шафонского «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770 по 1772 гг.», вышедшая в 1775 году. Эту ветхую книжечку без обложки я нашел на чердаке заколоченного деревенского сруба в одной из брошенных деревень, что в Весьегонском районе тогда еще Калининской области. Самому мне тогда только-только исполнилось двадцать лет, и я любил участвовать вместе с друзьями в туристических походах по родным краям.

Гораздо позже мне в руки попали уникальные экземпляры прижизненных изданий доктора Самойловича. Это были «Трактат о рассечении лонного сочленения и о кесаревом сечении», а также книга, названная автором весьма длинно и даже по тем временам витиевато: «Способ наиудобнейший ко недопущению первоначально возникнуть оказавшейся где-либо промеж народом смертоносной язве заражаемой чуме». Причем первая книжечка являлась ничем иным, как диссертацией, написанной на мертвом латинском языке и изданной в Лейденском университете в Голландии в 1780 году. Вторая же книга являлась вторым томом из четырехтомника Самойловича, посвященного борьбе с чумой. Она увидела свет в городе Николаеве в 1803 году, то есть за два года до смерти ее автора.

Из этих антикварных изданий я многое почерпнул для своей работы, а главное, как мне показалось, сумел проникнуться той эпохой, в какой-то мере понять живших тогда людей.

Моя работа успешно продвигалась вперед, и я был бы вполне доволен и даже счастлив, если бы меня то и дело не отвлекали от нее. То какие-то люди, сославшись на шапочное знакомство, требовали их осмотреть и назначить им лечение, то звонили из разных медучреждений и приглашали меня на консультации, а то и просто вызывали в вузы и училища для того, чтобы я прочитал студентам и учащимся лекции. Все это выводило меня из душевного равновесия до тех пор, пока я не догадался отключить телефон.

Какое-то время меня никто не донимал и не доставал. Это были бы самые замечательные дни в моей жизни, если б не собственная жена, совсем свихнувшаяся со своими сектантами.

В один прекрасный день, когда у меня особенно ладилась работа, Лена заявила буквально следующее:

— Дорогой, я тебя люблю!

— Я тебя тоже, — ответил я, думая о том, как можно вообще противостоять страшной инфекции, если даже не знать ее особенностей, а ведь врачи прошлого, несмотря на огромные эпидемии, мало что знали о чуме. Они просто не успевали про нее ничего написать, поскольку умирали вместе со своими пациентами…

— Оторвись на секунду! — потребовала жена. — Нам надо очень серьезно поговорить.

— Да, да, я тебя тоже люблю, — повторил я.

Последняя моя фраза почему-то вызвала неадекватную реакцию со стороны Лены. Она ни с того ни с сего схватила вазу — антикварную вещь! — и запустила ею в меня. Хорошо еще, что попала в стенку над моей головой.

— Это еще что?! — строго спросил я, пытаясь вспомнить какую-то чрезвычайно важную мысль о первых микробиологических исследованиях, проводившихся Самойловичем.

— Я ухожу из дома! — закричала жена, зачем-то срывая штору с окна. — Живи со своими дурацкими книгами, потому что с людьми тебе жить нельзя!

«Весьма точное замечание», — отметил я про себя. Я вообще по своей натуре домосед. Терпеть не могу ходить в гости, в театры, на разные презентации и в любые другие места, где собирается сразу больше двух человек. Во-первых, большая вероятность подцепить от них какую-нибудь контакгиозную инфекцию, а во-вторых, все равно ведь ничего умного не скажут…

Лена тем временем продолжала портить мне настроение. Она схватила с книжной полки цветную фотографию, снятую во время совместного нашего путешествия в Грецию, и порвала ее в клочья.

— Ты что, с ума сошла? — спросил я. — Это же память о посещении развалин храма Афины Паллады!

— Все! — сказала она. — Закрой за мной дверь…

— Когда ты вернешься?

— Никогда!