Грядущее сообщество

Именно эта особая природа первого круга и придает миру Вальзера[3] его неповторимую загадочность. Его создания безнадежно потерялись, но они потерялись в мире, который находится по ту сторону погибели и искупления: их ничтожность, которой они так гордятся, — лишь их безразличие по отношению к спасению, и это самое радикальное возражение, когда–либо выдвигавшееся против самой идеи спасения. Вне спасения та жизнь, в которой нечего спасать, и здесь вся могущественная теологическая машина христианской ойкономии[4] дает сбой. Отсюда причудливое сочетание плутовства и смирения, легкомыслия toon и щепетильной скрупулезности, присущей персонажам Вальзера: отсюда также их двойственность, из–за которой всегда кажется, что любые отношения с ними закончатся постелью: это не языческий hybris и не христианская стыдливость, но всего лишь безучастность обитателей первого круга перед лицом божественного правосудия.

Подобно осужденному Кафки, пережившему разрушение машины, которая должна была его казнить, и потому, наконец, получившему свободу, они тоже оставили мир вины и правосудия где–то позади: свет, падающий на их лица, — это безвозмездный свет рассвета, наступающего вслед за novissima dies[5] правосудия. Но жизнь, которая начинается на земле после Судного дня, — это всего лишь человеческая жизнь.

3/ пример

Исток антиномии индивидуального и универсального кроется в языке. Слово «дерево» в действительности обозначает все деревья вообще, не проводя различий, поскольку приписывает высказываемое им общее значение единичным и, следовательно, невыразимым деревьям (terminus supponit significatum pro re). Другими словами, оно трансформирует единичное в члены класса, который понимается как наличие общего признака (условие принадлежности €). Необычайные успехи теории множеств в решении проблем современной логики, по сути, связаны с тем, что определение множества как такового — это всего лишь определение некоего лингвистического значения. Принадлежность к множеству M отдельных объектов m — это не что иное, как имя. Отсюда неустранимые парадоксы классов, на разрешение которых не может претендовать никакая самая «дьявольская теория типов». В действительности парадоксы определяют место собственно языкового бытия. Оно есть некий класс, который одновременно и принадлежит и не принадлежит сам себе, однако классом всех классов, которые не принадлежат себе, является именно язык. Поскольку языковое бытие (быть сказанным) — это такое множество (дерево), которое является одновременно и чем–то единичным (дерево вообще некое дерево, это дерево), и опосредованием общего значения, выражаемого символом то оно никогда не сможет заполнить собой открывающееся здесь зияние, в котором лишь вообще, некое и это свободно меняются местами.