Грязь

– Нет, этого человека назовем как-нибудь иначе. Коля, он Коля. Вся деревня знала Колю баяниста, веселого балагура, ублюдка, который не должен был родиться. Мама считала его выходки испытанием, она верила в этого своего, бога. Книги, иконы, молитвы, посты. Коля не нес ничего хорошего, и если что-то и испытывал, то больше свою собственную судьбу. Однажды он признался, что завел в городе вторую семью, и даже родил там сына. Мама на колени и в слезы, она обнимала его костлявые, волосатые ноги и рыдала. Я ничего не понял, стоял в дверях и рыдал в ответ, но ничего не понял. Я не понял, когда эта красивая и сильная женщина успела пасть так низко. Он поднял кверху довольный нос и упивался властью. Тогда мама ушла с головой в веру и обратно уже не вернулась.

8.

Все та же камера и те же две пары любопытных глаз, я отсутствовал подозрительно долго. Теперь я пробираюсь вглубь, прислоняюсь к холодной шершавой стене, молчу. Внутри растет и ширится необъяснимая пустота. Черная дыра скручивает сознание в дугу и гоняет уставшие воспоминания по кругу. Впервые за много лет кто-то еще, кроме меня, заглянул в мой старый платяной шкаф. Теперь он, мой шкаф, стоит не в безликом пространстве, он стоит у стены в комнате изверга. Под одной из ножек засунут, сложенный вчетверо, лист бумаги. Это сделал я, сделал специально, чтобы шкаф издавал как можно меньше звуков, ведь сейчас в нем прячусь я.

Я в нем давно. Я выглядываю в узкую щель, ноги затекли, я не чувствую ягодиц, мне не хватает кислорода, по комнате туда-сюда бродит тощее, сутулое тело. Традиционное для дома одеяние съехало и оголило половину задницы. Он много курит, жадно поглощает стакан за стаканом и жирно ругается. Сейчас он ругается в никуда и бесполезно сотрясает густой воздух, но все может измениться в любой момент. Картинка перед глазами расплывается, но я все равно стараюсь дышать медленнее и как можно тише. Внезапно в мое воспоминание врывается следователь, точнее ее аккуратное, кажущееся убранным, женское лицо. Она пристально смотрит на меня, но не как обычно изучающе-осуждающе, сейчас ее глаза наполнены грустью. Я тянусь к ней и оказываюсь так близко, что вижу ямки на коже, сложные реки морщин, чувствую ее запах. Несмотря на внезапную дряблость и рыхлость я рад ее появлению. Сейчас она оберегает меня от него. Я пытаюсь окончательно выгнать отца из головы, но он вцепился клещом и не отпускает.

– Тарас, хотите? – журналист протягивает шоколадную конфету в фиолетовой обертке. Этого добра у нас навалом, но жест оказывается кстати. Он заставляет вернуться в серый и сырой мир, вернуться в настоящее. Ученые и энтузиасты для которых настоящее не более, чем вымысел, со мной бы не согласились, а адепты теории матрицы и вовсе забили палками, но в условиях тюрьмы человек начинает ценить то, что называется «здесь и сейчас».

– Да, спасибо, – отвечаю я и протягиваю трясущуюся руку.

– Проблемы?

– Не то, чтобы …

– Вы уходили в бодром расположении, а вернулись серым и очень потрепанным. Я так выглядел, когда ко мне в шесть утра ворвались с обыском. Хотите расскажу?

– Хочу, – ловлю себя на мысли, что действительно хочу услышать его историю. Не штампованную новость из телевизора, над которой мы вместе ржали, а его игривую и надменную манеру, его острый как шпага язык. Громкие дела так устроены. Человек уже неделю как тухнет в заключении, а его кости продолжают полоскаться в новостях и так называемых «ток-шоу». Моя телевизионная история оказалась скучна и колыхалась в медийном пространстве всего пару дней. Поймали маньяка и поймали, кому какое дело. Журналиста перемывали несколько недель. В круговорот безумия вовлекли бывших жен, детей, братьев, коллег и даже садовника. Круглолицый юноша азиатской внешности в зеленом комбинезоне бегал от назойливого оператора, а когда все-таки попался, сдал босса с потрохами. На плохом русском и с невероятным клокочущим акцентом Карим (имя садовника) скрипел о доброте хозяина и его щедрости. Хвалебную песнь то и дело прервали каверзные вопросы из-за кадра, но садовник был неутомим. Он игнорировал выпады ведущего и прервался только когда тема сменила вектор и коснулась тонкой, сильно выше колен юбки хозяйки. Переваривая вопрос, и проведя слова через внутренние переводчики, Карим густо покраснел, слепил сладострастное лицо, и истекая слюнями, выдавил скромное: «Хозяйка классная».

– Вот сука, – журналист погрузился в истерический припадок, пока не распознал место, где проходило интервью. Он прильнул к тусклому выпученному экрану и закричал, – Дед пропердыкин, да ты с камерой, сойди с грядки. Ты топчешь мой лучок.

Только и эта история быстро забылась. Наигравшись с горячей темой вдоволь, федеральные каналы остыли, болтливые ведущие угомонились, и только садовник Карим продолжил страстно желать жену журналиста.

– Так что с вами случилось? – я обращаюсь к Садкову одними губами.