Грязь

– Ранее к уголовной ответственности не привлекался, – человек в форме проговаривает то, что записывает в протокол. Его маленькие глазки утопают в полном лице и появляются только, когда он поднимает голову и смотрит на собеседника горизонтально.

– Товарищ майор, правда голова болит. Можете до утра задавать вопросы, стукнуть пару раз, как любят эти ваши опера, но ничего не изменится. Давайте сегодня на все вопросы – пятьдесят первая.

– Тарас Николаевич, не надо мне вот это, любят, не любят, опера, не опера. Давайте быстро допросимся и разойдемся. Скажу честно, мне противно находиться с вами в одном помещении. Начнем с Емелино. С кем вы проживали в Емелино?

Я наклоняю голову влево, затем вправо. Это всегда происходит машинально, после нескольких повторений тяжесть отступает, голова становится легче, а мысли яснее, но не в этот раз. В голову врывается мой высокочастотный звук и начинает сверлить виски. Я повышаю тон, – Так, майор, я, кажется, внятно сказал, пятьдесят первая статья Конституции, – уголки моих губ падают вниз.

Майор глубоко и натужно вздыхает, закрывает глаза и, закидывая голову назад, являет многоэтажный подбородок. Форменный, узкий в плечах пиджак плотно обтягивает располневшее тело, лоб и ладони следователя обильно потеют, поблескивают и переливаются яркими бликами в проникающем сквозь металлическую решетку солнечном свете.

– Ваш живот, – я выдерживаю театральную паузу, жду внимания, – Кожа тоненькая, сантиметр максимум, а под ней вот такой слой жира, – большим и указательным пальцами левой руки отмеряю расстояние в десять сантиметров, – Жир, скорее всего, желтый, зернистый, такой, попади на сковороду, убьет вонью, – я кривлю лицо и высовываю язык, – Говорите, я противен. На самом деле вы противны, противны, жалки и ничтожны. Ваша жизнь – сумасшедшая мать, вонючие кошки, и убежавшая жена. Майор, она убежала не к Чарли Ханнему, она убежала от вас! Заканчивайте писанину и верните меня обратно к олигарху и журналисту.

– Что вы такое! – майор пытается выпучить глаза, но они лишь смешно блестят, а на шее выступают красные пятна.

– Вам бы похудеть, майор, скинуть десять-пятнадцать килограммов. Дыхание нормализуется, стул, потливость уйдет. За здоровьем следить надо, – я улыбаюсь майору в глаза, – Еще сдохните здесь ненароком, в поисках истины, а мне это вот все сейчас ой как ни к чему. Берегите себя, а на все остальное пятьдесят первая!

4.

Стоит переступить порог камеры, как сожители тут же кидают любопытные взгляды. Одни это скрывают, другие, наоборот, усиливают кивком головы, и все, все без исключения ждут комментариев. В такие моменты они похожи на гиен. От долгого пребывания в темноте их глазки уменьшились, шёрстка подросла и всклокочилась, а мордочки осунулись и покрылись серыми пятнами. Некоторые народы считают гиен оборотнями и остерегаются. Остерегаюсь и я, ведь мои гиены молчат.

Я переступаю порог, точнее меня толкают через порог и с грохотом захлопывают за спиной дверь. Я молчу в ответ. Повисает тишина, в которой интимного и личного больше, чем самом жарком соитии, но именно этот род тишины требует разрушения в виде короткого: «Допрос», – или: «Очная ставка», – или: «Адвокат». Только так гиены выдохнут и вернутся своим нехитрым делам.

Я прячу голову в шею и исчезаю за занавеской параши. Олигарх в бодром расположении духа, он пытается шутить. Я снимаю штаны, сажусь, стараюсь исполнять как можно тише, кошусь в сторону видео камеры. Представляю, как дама наблюдатель запихивает в рот бутерброд с огромным куском вареной колбасы и смачно, истекая слюнями, жует. Смотри, извращенка, смотри.

Поляков не унимается. Он преследует меня взглядом и рассказывает о своем, наполненном весельем и женщинами, прошлом. Речь Полякова монотонна и интонационно скудна. Он говорит короткими, ни к чему не обязывающими, фразами и высокомерно улыбается. В спертости и вони камеры его можно игнорировать, но там снаружи, в водовороте большого мира все было иначе. Полякова слушали, внимательно смотрели в рот керамических зубов и ловили малейшие движения губ. Из темноты гортани, мимо языка с желтым от кофе налетом вырывались высокие звуки, которые одновременно возвышали и унижали, давили и восхищали. Поляков давно оторвался от земли и парил так высоко, как позволял банковский счет и влюбленные взгляды подчиненных. Миром снаружи правят бонусы и золотые парашюты, а люди, подобно муравьям, без остановки доказывают свою пригодность.

Я слушаю Полякова, как вдруг понимаю, что не имею возможности отличать вопросы от восклицаний, отчего отвечаю либо невнятным мычанием, либо вовсе оставляю реплики без внимания. Еще я ловлю волну энергии, она витает совсем рядом и постепенно замещает другие. Она о терпении, и о том, сколько его нужно, чтобы не размозжить голову олигарха о бетонный пол, но тишина приходит сама собой. Поляков ловит антиволну и замолкает.