Грибная красавица (СИ)

Заседание суда назначили на вечер следующего дня. Изначально оно должно было быть закрытым, но вмешался кто-то из вельмож, и теперь к суду заранее, почти за час до начала, начали собираться люди. В каменном здании муниципалитета, несмотря на жаркий солнечный день, было свежо. Предательская слабость после болезни еще донимала меня, поэтому я присел на скамью. Беспокойство и тревога, мучившие меня всю ночь и не давшие заснуть, дивным образом рассеялись. Я перестал волноваться. С моей карьерой инквизитора однозначно было покончено, чем бы ни завершился суд. Даже если Лидия совершит невозможное и добьется обвинительного приговора для колдуньи, меня все равно ждет отлучение из-за неповиновения приказу кардинала. Меня это совсем не пугало. Совершенно невыносимой была мысль о том, как мне смотреть в глаза несчастных родителей, если колдунью отпустят. Чем искупить свою вину перед ними? Если Святая Инквизиция не смогла предотвратить это страшное зло, не смогла даже наказать виновную, то как мне, ее представителю, можно будет поднять голову, что мне сказать несчастным и чем утешить?

Мои размышления грубо прервал отец Бульвайс. Он подошел, бесцеремонно хлопнул меня по плечу и спросил:

— Неужели рискнули вызвать девицу Хризштайн? Я же вас предупреждал, я потребую…

Я медленно встал, довольно резко стряхнул его руку с плеча, перехватив ее в запястье болезненным захватом, и холодно сказал:

— Только посмейте. Тогда госпожа Хризштайн заявит о ваших домогательствах, а я подтвержу ее слова, не сомневайтесь!

Лицо защитника налилось кровью:

— Ты на кого зубы осмелился скалить, щенок!

— А еще отец Георг вспомнит о той неприятности, что случилась с вами и дочерью купца пять лет назад. Кажется, вы обрюхатили несчастную девушку, и ей даже пришлось вытравливать плод. Грязная история, что и говорить…

Последние слова я выплюнул ему в лицо, чувствуя, как меня захлестывает волна отвращения.

Меня всерьез беспокоила угроза Бульвайса поставить под сомнение вменяемость моего главного свидетеля, поэтому я посоветовался с отцом Георгом. Он прослужил в церкви столько лет, что знал практически каждого. Рассказанное им тогда вызвало стойкое чувство брезгливости и стыда за собрата в вере. И это церковник, принявший обет воздержания и служения Единому!

— Господин инквизитор! — за спиной у отца Бульвайса возникла радостно щебечущая Лидия. — Я так волнуюсь, так волнуюсь!..

Я отпустил запястье защитника, и тот теперь пыхтел, красный от злости.

— Я тебе еще все припомню, гаденыш, — он развернулся и, грубо толкнув Лидию по пути, направился в зал заседаний. Лидия обворожительно мне улыбнулась:

— Какие прекрасные манеры, не находите?

Она была отвратительно жизнерадостна и спокойна. Сегодня, очевидно, в виде исключения, на ней было закрытое скромное платье темно-синего цвета, без декольте. Я подозрительно обошел ее кругом, придирчиво разглядывая, нет ли срамных сюрпризов на спине.

— Да, господин инквизитор, пришлось надеть это убожество. Знаю, знаю, вы ожидали чего-то более экстравагантного, но увы…

Она развела руками в притворной печали, но ее серые глаза искрились насмешкой. Она взяла меня под руку и доверительно прошептала:

— Я вас умоляю, не сочтите за труд, во время заседания изредка поглядывать на меня или даже пройти мимо. Вдруг мне понадобиться подсказать вам нечто важное… Я вам даже немного завидую, у вас сегодня впереди столько сюрпризов…

— Надеюсь, приятных… — прошептал я про себя.

Она таинственно улыбнулась и отодвинулась от меня при виде отца Георга, появившегося у входа.

Заседание началось вполне обыденно. Судьей был назначен отец Валуа из ордена Пяти. Я впервые видел представителя этого самого закрытого, малочисленного и могущественного ордена в Святой Инквизиции. По слухам, орден Пяти не подчинялся даже Папе и был самостоятельной единицей. Чем они занимаются, не было известно никому, кроме, наверное, самых высоких церковников. Сам судья выглядел вполне скромно: обыкновенный мужчина лет пятидесяти с непривычно короткими для церковника волосами, уже тронутыми сединой, с ясным кротким взглядом. Он внушал доверие и давал надежду, что суд будет, по крайней мере, справедливым. Я предъявил обвинения: