Грибники ходят с ножами

Да, наша “вылазка из крепости” явно не увенчалась успехом — да и могла ли она им увенчаться?

— Ну уж... как-то вы... чересчур! — Я повернулся к Гридину.

— А ты иди в монастырь! — резко сказал мне он. — Хоть ты и ни там не нужен, ни здесь!

Николай заплакал. Я вдруг почувствовал к нему острейший прилив любви — любви одного изгоя к другому.

“Да, никогда мне ни с кем не соединиться!” — вдруг понял я на этом ветру, выбивающем слезы.

— Пойдем, Микола, отсюда! — Я взял его за локоть, повел.

Тут, кстати, я вспомнил, что окончил специальность “Штепселя” — так что тоже не бессмысленный человек, — и мы с Николаем неплохо провели время в поселке: врезали два замка, вмазали два выключателя. Потом я ехал в каком-то вагоне, радостно хохотал, всех тормошил.

Выходя, дал вагоновожатому пять рублей...

— Дед, а дед! Тет-а-тет?

Потом я сидел, скорчившись, на каком-то пустыре, и единственное, чего я мог хотеть, чтобы перед глазами моими расцвел красный крест на белой машине... и он появился.

Потом я снова оказался в моей келье: целительные уколы мне помогли. Внезапно я увидел мою машинку, смиренно дожидающуюся меня на столе, — словно и не ждал ее здесь увидеть. Поцеловал.

За дверьми был уже привычный грохот: Бим бегал за проворовавшимся Бомом с ружьем, крича: “Я убью этого негодяя!” Не желая иметь с ними ничего общего, я принес сюда из магазина рыбку толстолобика, чтобы после работы его съесть.

— Ну все! Чайку — и к станку! — Я поставил казенный чайник на газ.

Еще я взял из-под телефона справочник с номерами всех находящихся здесь, нашел ее телефон — и тщательно вымарал. Ну все — теперь все в порядке. Я сел за машинку.

— Воспаряй, Испаряй, Начинай, Начиняй, Расчиняй, Починяй...

Танзания!
Там занял я!

Потом я уже немножко отдыхал, развлекал сам себя как мог:

— Нали-вай! На толстолобика на-падай!

Раздался стук в дверь.

— Нельзя! — выкрикнул я.

Но дверь открылась.

Вошла она.

— Ну что? — Я через плечо повернулся к ней. — Не ожидала, что я снова здесь окажусь? В обморок не падаешь?

— Меня так легко в обморок не повалишь! — усмехнулась она.

Я долго смотрел на нее.

— Не пойму — с кем ты тут?.. с Ездуновым, что ли?

— Да нет... Этот один только раз посетил мою келью, и то стал страстно говорить, что слишком много, кажется, пьет — не знаю ли я, как бросить... На что я горячо прошептала ему: “Вы знаете — я сама спиваюсь!” И все. Вот Петрович — тот время от времени врывается в мою келью, пытается повалить, шепчет: “С-с-с-сладкая, с-с-с-ладкая!”

— Надеюсь, безуспешно?

— А тебе-то что? — осведомилась она.

— Но уж, думаю — не с Мартыном же ты?

— Да уж лучше с гипсовым пионером часок провести! — сказала она.

Тут снова раздался стук. Что за нашествие?

Вошел Мартын — но, увидев Лесю, картинно застыл, откинул длинный шарф, свисавший со свитера, через плечо. Как бы философ, настроившийся на глубокий, сокровенный труд и вдруг увидевший на страницах своей рукописи лягушку, притом, естественно, голую.

— Ну, слушаю тебя... говори, — повернулся я к нему.

— Да нет — ну зачем же? — усмехнулся он. — Надеюсь, мы найдем для наших бесед другое место... и... другое время! — Он обжег взглядом гостью.

Я вдруг вспомнил, где раньше видел его! Я заезжал по делам в один дом отдыха и там видел его — уже тогда он меня просто поразил: закинув шарф, а также ногу на ногу, он сидел у телефона и высокомерно чеканил в трубку:

— Нет... нет... я сказал вам — нет!.. В ближайшие полтора года я буду заниматься лишь письмами Одоевского! Всё!

“Интересно, — еще подумал я, — когда сам Одоевский писал свои письма, имел ли он хотя бы наполовину столь горделивый вид?”

— Кстати! — Мартын картинно застыл на пороге. — Тут мы недавно проводили рейтинг, среди своих, и — должен тебя огорчить — ты на предпоследнем месте!

— Ой! А на последнее нельзя перейти?! — горячо и искренне воскликнул я.

— Видимо, к этому и придет! — проговорил он и вышел.

Да... типичный посредник. Как только видит, что людей тянет друг к другу, обязательно должен вклиниться между ними, и не просто вклиниться, а доказать, что он для них важней, чем они сами — но, чтобы самому никогда ничего не делать. И ведь таких у нас — девяносто процентов, поэтому ничего у нас и не происходит.

— Ну все... пошли! — поднимаясь, произнесла Леся.

— Куда?! — Я ухватился за стол.

— На операцию.

— Как?!

— Так. Дмитрич уже готов. Ты думал — он такое же трепло, как ты?

— Нет, конечно нет... А можно хоть толстолобика с собой взять — подкрепиться во время операции?

— Нет.

Я тяжело вздохнул. Мы вышли.

— А скажи честно... Гридин — хороший хирург? — не удержался я.

— Представь себе! В палатке, посреди боя, зашивал людей. Велит ассистентам своим заткнуть пальцами дыры, какие можно, и начинает зашивать первую, распевая и матерясь. Так что с твоей уж грыжей справится как-нибудь!

Он ждал меня в операционной, задрав руки в перчатках.

— Раздеться! Лечь!

Я улегся.

— Эх! — надавливая на живот, глухо, из-под маски, проговорил он. — Не все складно! Надо бы тебе пару дней не есть.

— А я и не ел!