Грибоедов

Паскевичу понадобилось немало времени, чтобы осознать прочитанное. Никаких более точных фактов не было; с каждым днем только множились слухи, все дальше отходя от истины. Не имелось ни одного прямого очевидца событий. Донесения Мальцева, написанные им не раньше, чем он достиг русской границы, не содержали ничего, виденного и слышанного им лично, кроме описаний исключительно радушного приема, оказанного в Тегеране русскому послу. Все прочее он повторял с чужих слов. С персидской стороны никто из нападавших не пожелал, разумеется, дать показания, да едва ли они и могли бы это сделать, действуя под влиянием религиозного и наркотического опьянения. Паскевич переслал все документы Нессельроде, написав от себя, что, по-видимому, персидское правительство действительно не виновато; что, в любом случае, в Закавказье недостаточно войск для войны на два фронта; но что англичане не вовсе были чужды участия в возмущении, ибо они неравнодушно смотрели на перевес русского министерства в Персии и на уничтожение собственного их влияния.

Во всяком случае, писал он Нессельроде, «если персидские министры знали о готовившемся возмущении, то, несомненно, это было известно и английскому посольству, у которого весь Тегеран на откупу».

До начала весны все равно нельзя было ничего предпринять, поэтому генерал решил подождать отклика из Петербурга, прежде чем так или иначе действовать. Он с нетерпением ждал приезда Мальцева, которому готовил прием по заслугам: вел ли тот себя как предатель или как трус, эти качества друг другу сродни; на Кавказе более, чем где-либо, умели их оценить; Паскевич очень хотел заставить Мальцева пожалеть о своей сохраненной неведомо как жизни! Иван Федорович был по-настоящему взбешен и потрясен. Он никогда не выказывал особой симпатии к Грибоедову, но в глубине души признавал его умственное, нравственное превосходство, а порой и стратегический талант. Потеряв его так недопустимо, нелепо и страшно, Паскевич почувствовал, насколько ему будет недоставать советов великого родственника. Он постарался взять себя в руки и впредь поступать так, как поступил бы на его месте Грибоедов. Видимо, тот прежде всего разослал бы повсюду полученные известия и собрал бы все свидетельства о неслыханном событии.

И поскакали курьеры, везя скорбную весть из Тифлиса.

Первой ее услышала графиня Паскевич. Она горько оплакала двоюродного брата: семья Грибоедовых не была затронута войной или даже болезнями, и для Елизаветы Алексеевны это была первая серьезная потеря. Ей выпала печальная обязанность сообщить правду Ахвердовым и Чавчавадзе. Прасковья Николаевна долго плакала, мать Нины билась и кричала, ее бабка проливала слезы в тишине, молча перенося скорбь. Все родственники тревожились о бедственном положении Нины. Князь Чавчавадзе просил разрешения съездить за дочерью, но Паскевич не позволил — переход генерала действующей армии, начальника Эриванского округа через границу мог быть воспринят как знак объявления войны. Паскевич не возражал против войны, но ему требовалось сначала подкрепление. По настоянию женщин Чавчавадзе за Ниной послали ее двоюродного брата Романа; леди Макдональд согласилась отпустить свою гостью, понимая беспокойство ее родных, хотя горные дороги были ей очень опасны: нерожденный ребенок был единственным, что еще оставалось Нине от любимого супруга. Она об этом не знала. Ей сообщили, что Грибоедов не пишет ей по чрезвычайной занятости и просит ее переехать в Тифлис, не надеясь увидеться с ней так скоро, как ожидал. Нина не знала английского или персидского, и можно было не опасаться, что она поймет что-нибудь из разговоров, но леди Макдональд следила даже за выражением лиц слуг, дабы нечаянно не открыть будущей матери трагическую истину. Нина не вполне верила тому, что ей говорили, но по привычке слушалась тех, кто выступал от имени ее мужа и отца; она боролась с охватившей ее тоской, с неясной тревогой и раздиравшими ее предчувствиями. Роман Чавчавадзе молчал и старался казаться веселым; это плохо ему удавалось, но он довез Нину до Тифлиса невредимой, к величайшему облегчению ее родственниц. Они тоже не сказали ей ни слова, оберегая будущего ребенка Грибоедова…