Грибоедов

Александр оставался во Владимире, куда доносился только отголосок великих событий. От раненых местные жители узнали о вступлении Наполеона в Москву, о великом пожаре, об уходе французов, о сражении при Малоярославце, решившем исход войны. Чувство собственного бессилия угнетало Александра, вызвав нервную бессонницу в добавление к жестокому кашлю и болям в груди. В апреле его полк проследовал через Владимир на обратном пути из Казани, подбирая выздоровевших и отставших, но Грибоедов в строй не вернулся, а отправился в деревню Лачиновых Сущево, когда-то проданную им по настоянию Настасьи Федоровны. Теперь пришел черед Лачиновых заботиться о нем в благодарность за воспитание Вари. Его поселили отдельно, в небольшом бревенчатом домике, называемом беседкой, и приставили к нему местную знахарку, лечившую его настоями целебных трав и сказками, заговаривавшими бессонницу. Установившееся тепло, лекарственное питье и доброта старушки подействовали на Александра благотворно, он оправился и вскоре начал собираться в полк. За время болезни он отрастил усы и стал теперь вполне похож на кавалерийского офицера. В начале июня он распрощался с родными и поскакал на розыски места службы, известного ему очень приблизительно: где-то между Минском, Пинском, Гродно и другими польскими городами. Его сопровождал неизменный Амлих, получивший звание денщика.

Выехав из Владимира, Грибоедов впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Он поскорее миновал недоброй ему памяти Покров, где черная гусарская форма служила плохой рекомендацией; впрочем, он там только переменил лошадей. На следующее утро, проведя ночь в дороге, он проехал Измайловские леса, приближаясь к Москве. Издали, из-за Яузы, она производила обычное впечатление: виден был Воспитательный дом, за ним возвышался Кремль. Но переехав реку, он был потрясен открывшимся зрелищем. Налево лежала черная выжженная равнина Замоскворечья, и ветер поднимал тучи пепла и золы. Повсюду торчали закопченные церкви, остатки зданий, и улицы из одних печных труб расходились во всех направлениях. Он вынужден был пересечь весь город, от Владимирской до Смоленской дороги. Коляска медленно катила мимо университета — на его месте широко расстилались груды обгорелых развалин, мимо Арбатского театра, исчезнувшего без следа, мимо Новинского — ему не пришлось разузнавать, уцелел ли родной дом: вся местность была сожжена дотла. Повсюду, однако, уже кипели работы, копошились люди, бродили толпы нищих и стаи собак. Что ж, был бы Кремль, а город будет…

С дороги он послал матери печальные вести о доме, ввергшие ее в совершенное отчаяние от будущих трат. Она по привычке сорвала злость на крепостных, но вышло некстати: 16 июля ее карета четверней сбила посреди поднявшейся бури какую-то нерасторопную старуху и переехала ее колесом. Та, к несчастью, оказалась из дворян, пятью рублями от нее было не отделаться. Дело дошло до суда, который признал кучера и форейтора виновными в неосторожной езде и приговорил к трехдневному содержанию на хлебе и воде (лучше бы пострадавшая взяла деньги). Даже и столь малое наказание не грозило бы людям Настасьи Федоровны, потому что она уехала в Москву — строиться. Но в феврале 1814 года скончался ее муж, и ей пришлось вернуться во Владимир, чтобы принять наследство. Тут и отловили ее крепостных. (Александр для последнего прощания с отцом не приехал: когда скорбное известие отыскало его, было уже бесполезно торопиться на похороны.)