Грибоедов

На замечанье Феб дает,
Что от каких-то вод
Парнасский весь народ
Шумит, кричит и дело забывает,
И потому он объявляет,
Что толки все о Липецких водах
(В укору, в похвалу, и в прозе, и в стихах)
Написаны и преданы тисненью
Не по его внушенью!

Николай Иванович Греч забавно рассказывал в своем «Сыне Отечества», что едва уселся сочинять статью о пресловутой пьесе, как получил упомянутый пакет: «Что прикажете писать после этого? Пусть те, которых права на гражданство в области Феба основательнее моих, не уважают сего приказа. Я содержу только постоялый двор на Парнасе и хотя не смею запрещать заезжим судить и писать у меня как угодно, но сам боюсь остракизма». Но и те, кто вправе был более него рассчитывать на покровительство бога поэзии и всех искусств, словно убоялись его гнева. Пасквили на Шаховского понемногу продолжали сочинять — на том стоял «Арзамас», и каждый нововступающий член обязан был напасть на злосчастного князя, — однако о «Липецких водах» почти совсем замолчали. Выходка с гренадерами стала широко известной, но никто не знал, кому принадлежало послание от Аполлона, а друзья Грибоедова молчали по его просьбе.

В конце года в столицу приехал Кологривов, и Александр начал хлопоты о выходе в отставку из военной службы. Он больше не связывал с ней никаких надежд и хотя не знал, куда определится в дальнейшем, не желал делать карьеру в армии. Он по-прежнему оставался корнетом и, следовательно, должен был бы вернуться в незавидный чин губернского секретаря, на который имел право еще в далеком 1808 году. В его звании продвижение в следующий класс совершалось не ранее чем через три года действительной службы, если не было особых заслуг, а он, поступив в августе 1812 года в полк Салтыкова, к концу 1815 года этих лет, с учетом всех своих отпусков и болезней, не отслужил. Он попросил Кологривова представить его за усердное и ревностное исполнение всех поручений к награждению чином коллежского асессора, то есть к производству из двенадцатого класса сразу в восьмой (классы 11-й и 9-й не существовали). Генерал охотно исполнил просьбу, которую Грибоедов сопроводил прошением на имя императора, указав, что поступил добровольно в гусары, отказавшись от испытаний на чин доктора права, что заработал в армии нервическую горячку, жестокий ревматизм в ногах и боли в груди от ушиба лошади и что от этого много потерял по сравнению со своими сверстниками, выводы же он оставил на всемилостивейшее усмотрение. Дело об увольнении было отослано 20 декабря, но Андрей Семенович предупредил Александра, что успех почти невероятен, хотя сам он считал повышение заслуженным и не дожидался бы просьбы Грибоедова, если бы считал ее осуществимой. Награждение зависело от военного министра, который был совсем не расположен к Кологривову. Если же обратиться выше, к самому царю, то около него влияние Новосильцева, некогда его близкого друга, пересилило бы представление полуопального командира кавалерийских резервов. Кологривов не мог помочь даже своим родственникам Бегичевым. Степан поступил к нему в адъютанты корнетом, менее чем через год стал поручиком — но тогда генерал был в силе. После же четырнадцатого года ни Степан не получал продвижения, ни даже Дмитрий, при всей его деятельности и давних боевых отличиях.

Ответ министерства, по причине праздников и обыкновенной рутины, пришел не сразу. Канцелярия не приняла во внимание заслуги Грибоедова в науках и на военном поприще. Затаенная вражда генералов дала знать — приказ об увольнении составили сперва с пропуском места для нового чина: какой-то чиновник робко пытался выторговать для протеже Кологривова хотя бы 10-й класс. Но 25 марта 1816 года вышло окончательное постановление: уволить корнета Грибоедова «для определения к статским делам прежним статским чином».

В том же месяце 16-го числа в Москве Настасья Федоровна окончательно закрепила раздел имущества на желательных ей основаниях. Теперь Грибоедов не имел ни средств, ни должности, ни даже гусарского мундира.

Он вдруг увидел себя в штатском платье среди компании сплошь военных друзей. Перемена в положении и даже обида от министерства никак не повлияла ни на отношение к нему приятелей, ни на собственное его о себе мнение. Чины, которых он добивался, нужны были ему не сами по себе, но по тем возможностям принимать важные решения, которые они предоставляли. Он чувствовал, он твердо знал, проверив это опытом и отзывами понимающих лиц (как Кологривов), что способен на большее, нежели мелкая секретарская должность в каком-нибудь департаменте. Оставшись при том же чине, он не спешил поступать в службу, ожидая момента, когда его своеобразные таланты и знания действительно понадобятся.