Григорий Распутин: правда и ложь

Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натурфилософ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и аскетической философии, а некоторые характеристики общих знакомых — иерархов и высокопоставленных сановников — показались очень тонкими и верными.

В общем в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрецой, но натурально — религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравились мне только слишком нарядные сапоги — бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. „Я бы, — говорил он мне, — остался у тебя ночевать, да не могу: все зовут, должен ехать“. Показалось странным также, что Гриша целует дам при прощании. Очень уж, подумал я, развязный святой — из тех, что гастролируют по светским гостиным.

Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его — писатели Сазонов и Гофштеттер, — последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине: будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т. п. Пришло известие, что Распутин потерял наконец доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербург. Называли светскую даму, жену инженера, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за „старцем“, и мать ее была в отчаянии. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его с разными женщинами. В левых газетах имя Распутина начало греметь как имя пройдохи и шарлатана, каких еще свет не видывал…»[106]

Так искусственным образом людям внушалась мысль, что Распутин — это грязный самозванец, пьяница и развратник. Такого рода пропаганда, начавшаяся как по команде, обрушилась на людей, заставляя верить уже своей массовостью и авторитетностью заявлений. Множество народа теперь находилось в смущении, не зная, кому и чему верить. Но даже среди этого смущения и растерянности люди, соприкасавшиеся лично с Григорием Ефимовичем, не могли не отдать должное его удивительным качествам. Вот что писал, например, писатель и филосов Василий Розанов: «От него „тяга“?!! Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!.. На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!! Какое-то „светопреставление“… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить… И что — есть!! Воочию!!

Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа „третьих лиц“ и не увлеченных, и не вовлеченных.

Разговор — о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви — был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит, всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался, как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот странник, резко перебивая всех нас: „Пустое вы говорите, пустое и не то…“

Нужно было видеть, что произошло с отцом архимандритом: с момента, как вошел странник, очевидно слушавший все из-за занавески, его — не было. „Нет о. архимандрита“. Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, „духовная особа“ такой значительности, около которой резкий и властительный отец архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь „свои мысли“, „свои мнения“, быть „своим лицом“, — и мог только повторять то, что „Он сказал“… Вспомнишь пифагорийское „Сам изрек“, „Учитель сказал“. …Но и без шуток и „примеров“ — тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.

И в этой-то неисповедимой зависимости — все дело…»[107]