Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение

Гесс де Кальве говорит, что, поступив в бурсу (на целых 6 лет), Сковорода «занялся ревностно еврейским, греческим и латинским языками». При способностях Сковороды к языкам и при ревностном занятии он, очевидно, в значительной степени усвоил и еврейский язык В его сочинениях мы не раз встречаем следы этих знаний, и если он приводит только отдельные еврейские слова, а не целые выражения, как по гречески, то, повидимому, только потому, что тем, кому он предназначал свои писания — главным образом Ковалинскому — еврейский язык был совсем неизвестен. Филологические дарования Сковороды, очевидно, были значительны и напоминают другие два примера редкой филологической одаренности в истории русской философской мысли. В. С. Печерина и В. И. Иванова. Знание нескольких языков открывало Сковороде возможность знакомиться со многими литературами. К сожалению, мы не знаем точно, в какой мере он использовал эту возможность. Он был далек от обычая тех ученых, которые нижний этаж своих сочинений делают более содержательным, чем верхний, и которым, по Гейне, даже ночью снится, что они пересаживают цитаты с одной грядки на другую. Он никогда не делает ссылки на прочитанные книги. Поэтому сделать вероятные заключения об объеме его познаний очень трудно. Можно заключить только, что познания эти были обширны, ибо с детства уже Сковорода отличался выдающейся «остротой ума», а период ученичества у него был очень длинен: он учился до 30 лет. Кроме того уже из изложенных фактов биографии Сковороды видно, что воля к учению, воля к познанию у него была очень велика. То, что усваивал Сковорода, он усваивал основательно, ибо поверхностное чтение было противно его природе. В письме 76 м, указывая Ковалинскому, как нужно читать, он пишет: Autores non nulti sed optimi legendi ac relegendi. Sed ordo? Sed delectus habendus; neque tan multa? Quam optima? Et multum legere oportet. лучшее, и это лучшее читать много[17]. И далее он указывает подробно три modu`sa excerpendi: Lemmata? Adversaria? Historica. Если объем познаний Сковороды установить почти невозможно, то о характере их мы можем судить с достаточной полнотой, если примем во внимание намеки, рассыпанные в его сочинениях, и показания Ковалинского.

Сковороду влекла античность. И в античности Theologia ethnica — языческое богословие — «природные богопроповедники». Можно сказать, что для России XVIII ст. его знание антиков совершенно исключительно. Вряд ли в России XX столетия было столь много основательных «классиков», как Сковорода. Он знает «боговидца» Платона, Исократа, Демосфена, знает в подлинниках многих представителей досократовской философии, Эпикура, Аристотеля, знает Филона, Марка — Аврелия, Лукиана, Плутарха (которого называет vir plenus fidei ac venistatus); наконец, детально знает римскую литературу: Горация (которого называет «римским пророком»), Вергилия, Цицерона, Сенеку, Лукреция, Персия, Теренция.

Не менее античности привлекала внимание Сковороды патристика. Он изучал Климента Александрийского, Оригена, Дионисия Ареопагитского, Максима Исповедника, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Исидора (Пелусиота?), Василия Великого, Евагрия (τα μοναχιχά), Августина.

Из «новых» его интересовали, как выражается Ковалинский, «относительные к сим», т. е. приближающиеся по духу к его любимейшим античным и первохристианским писателям. Кто именно, Ковалинский не говорит. А в сочинениях Сковороды мы встречаем скудные сведения о «новых»: о Ньютоне, системе мира Коперника, «циркуляции крови», электричестве, «астрономских обсерваториях».

Позднее центром изучения становится Библия, которую он, очевидно, читает и на еврейском языке. Новый Завет он читает в подлиннике и в многочисленных письмах к Ковалинскому цитирует всегда по гречески. Отдавая себе отчет в характере познаний Сковороды, мы должны сказать, что его отличает редкое благородство вкуса. Самостоятельность его выбора поразительна. Он путешествует по Европе, переживавшей в то время, можно сказать, восторг рационализма. Он знакомится с учеными и старается извлечь из них как можно больше познаний. И в результате он ни малейшего внимания не уделяет господствующим в Европе умственным настроениям. Еле прикоснувшись к шипучему кубку европейского Просвещения, он скромно и молчаливо отодвигает кубок, как бы говоря: это не для меня, и жадно припадает к мудрости античной и восточно — христианской.

Внутренняя самостоятельность выбора сочетается с внешним упорством воли.