Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение

«Лжемудрое высокоумие не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода осуждает употребление мяса и вина и сам чуждается оных. А как известно, что такое учение есть ересь Манихейская, проклята от святых соборов, то законословы дали ему имя Манихейского ученика; более того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды и пр…»

Сковорода, узнав об этом, постарался энергично развеять эти слухи и в одном собрании во всеуслышание заявил: «Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от вина и мяса. Не потому л и лекарь осуждает, напр., чеснок, когда велит поудержаться от употребления оного тому, у кого вредный жар вступал в глаза. Все сотворено хорошо от всещедрого Творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем оттого отводил их, рассуждая горячую молодость их. Но когда отец вырывает нож из рук малолетнего сына и не дает ему в употребление оружейного пороха, сам однако же пользуясь ими, то не ясно ли видно, что сын еще не может правильно владеть теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены… Не ложно, что всякий род пищи и пития есть полезен и добр. Но необходимо принимать во внимание время, место, меру, особу. Не бедственно было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки, или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его?»

И Сковорода скромно прибавляет к этому: «Когда Бог определил лишь в низком лице быть на театре света сего, то должно уже мне и в наряде в одеянии, в поступках, в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность перед ними»[37]. Гесс де Кальве говорит, что Сковорода употреблял всегда самую грубую пищу и от суровых своих привычек не хотел отступить уже будучи больным стариком.

Но аскетизм Сковороды имел и другую, более важную сторону: душевную напряженность и внутреннюю работу духа.

«Полуночное время, — говорит Ковалинский, имел он обычай всегда посвящать молитве, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего перстного человека, так воззвал оные к началу Божию: «Восстаньте ленивые и всегда низу поникшие ума моего помыслы! Возьмитеся и возвыситеся на гору вечности». Тут мгновенно брань открывалась и сердце его делалось полем рати; самолюбие вооружалось с миродержателем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, сильнейше нападало на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным Высшему. Богомыслие вопреки приглашало волю его к вечному, единому истинному благу Его… Какое борение! Сколько подвигов!.. Небо и ад борются в сердце мудрого… Так за полуночные часы провождал он в бранном ополчении противу сил мрачного мира. Воссиявшее утро облекало его в свет правды, и в торжестве духа выходил он в поле разделять славословие свое со всею природою»'.