Григорий Шелихов

Славороссия, Екатериноград, Павлоград, рассчитывая войти ими в честь у

государыни-матушки Екатерины II и ее наследника, будущего императора

Павла Петровича.

- Да куда ты лезешь! Ишь напридумал сколько! Их именем и без тебя

назовут! - сердито отзывалась Наталья Алексеевна, когда он делился с

нею этими изобретенными названиями. - Ты о своих людях, Гришата,

подумай, небось ихним попечением да трудами и в люди-то выходишь. Кто

тебя картой плавания благословил, путь-дорогу указал? - вспомнила она

кстати, но не назвала своего деда Трапезникова. - То-то! А Самойлов

Константин Лексеич, чьим умом да советом ты живешь? Пьяных Захарыч, -

разве не он научил тебя паруса ставить, марселю от брамсели отличать?

Их вот имена на память людям и закрепи...

- Уравнила! Ха-ха! - искренне хохотал мореход. - Славороссийск -

и Самойлово, Павлоград - и рядышком Пьяных... Пьяныхград! Эх, ты!

Царствующие не поддержат - все прахом пойдет, все труды мои и

человечков наших льдом покроет, вот как реку ту, что в Нучеке...

Помнишь, сказывал тебе?..

Но зверобоев-промышленников мало трогали коммерческие и

честолюбивые расчеты Шелихова. Они все чаще и чаще поговаривали о

возвращении долгой: пора, мол, и честь знать. Вечерами собирались

перед пятистенным домом-жильем артели, на песчаной лужайке, и слушали

песни, которые складывал и пел под жалейку Ваньша Чабриков, худенький

парнишка с глубокими, как озеро в горах, голубыми глазами.

Ваньше в первых боях пробили голову каменным топором, и он стал,

как заметили позже, не в себе. По настоянию Натальи Алексеевны его

освободили от промысла и караульной службы. Ходил он со своей жалейкой

и складывал песни. Когда видел собравшихся в кучу людей, подсаживался

к ним и пел. Ходил в шалаши алеутов и там пел. Алеуты ничем не обижали

Ваньшу: по представлениям алеутов, человек, лишившийся ума, перешел во

власть духов, обидеть такого - совершить святотатство.

Как-то раз в безоблачный вечер сидели ватагой зверобои и глядели

в сторону Руси, где садилось в океанские воды багряное солнце. Курили

махорку и молча вздыхали, слушая жалобные переливы жалейки.

Отыграв вступление, Ваньша говорком, нараспев начал новую, только

что родившуюся в душе песню:

Говорили нам люди старые,

Горем горьким наученные:

- Коль придется быть на конце земли,

Там найдете вы Буян-остров...

На Буяне том да на острове

Не сустренешь церкви божией,

Пред крестом не скинешь шапочки,

Не поклонишься соседушке.

А вокруг народ незнаемый,

Есть суседа, да не мирные,

И как вспомнишь, то - восплачешься,

Плыть бы молодцам во родимый край.

Шелихов и сам любил песни Ваньши и поощрял его мелкими подарками.

Но на этот раз, сидя под волоковым оконцем своего прируба к общей

казарме - "кажиму" - и раздумывая, как бороться с одолевающим ватагу

неподходящим настроением, он в словах Ваньши почувствовал скрытый

вызов намерению до конца использовать прибыльное дело и положить

твердое основание своей мечте - открыть новую страну и первый город в

ней назвать в честь российской славы "Славороссией". И место такому

городу не на острове - токмо на материке. Постепенно именем будущего

города Шелихов стал называть всю новооткрытую землю. В воображении его

носились обрывки звучных имен и названий, навеянных чтением

исторических книг. "Славороссия" была как-то созвучна в его

представлении амброзии - легендарной пище греческих богов. Об амброзии

он слышал в своих странствованиях между Охотском и Камчаткой от

многочисленных иностранных китобоев и бойких на язык искателей

приключений, с которыми встречался и поднимал кружки с ромом или

спиртом иркутского курения.

Из рассказов, передаваемых цветистым, но заплетающимся языком,

явствовало, что амброзия давала безмерные силы и вечную молодость тем,

кто вкушал ее. В "Славороссии", подобно мифологической амброзии,

мореход Шелихов стал черпать неистощимые силы в борьбе за нее.

И вот бесхитростная песня Ваньши как-то затемнила вдруг

блистательное и гордое имя "Славороссия". Песня залила души людей

тоской по родине, по неустроенной, нищей России. И "Славороссия"

померкла даже в нем, Шелихове, создателе этого имени. Перед глазами

морехода встал полузатопленный Охотск, зарывшийся в снега Иркутск,

блестящий Петербург и кипучая торговая Москва, - а в этих двух

столицах он побывал лет пять назад, - и давно покинутый родной Рыльск,

над сонной, медлительной, покрытой ряской и белыми цветами купавы

речушкой Рылой, впадающей в многоводный Сейм, где он мальчишкой

купался и удил... Эх, наваждение!.. А все малец виноват. И взбешенно,

высунувшись вдруг в окно, крикнул:

- Что воешь, как пес на луну! Прогоните дурака!..

Увидев обернувшиеся к нему хмурые и недоуменные лица зверобоев,

Шелихов понял, что сделал ошибку, но удержаться не мог, выскочил на

крыльцо и закричал еще яростней:

- Тебе сказываю! Что зенки на меня уставил? Пшел, не то плетью

огрею! И вы тоже - раз-зойдись!..