Григорий Шелихов

— Не пей, Гришата! — беззвучно не то прошептала, не то подумала Наталья Алексеевна и увидела, как медленно-медленно, силясь захватить судорожно раскрывающимся ртом хотя бы глоток воздуха, Григорий Иванович сползает со стула, как он пробует удержаться за край стола.

— Прости… Наташ… всегда бахвалился, а не выдюжил… Пока не доведались о… к-конце моем… пошли про то… весточку… Баранову… Алексан… Андр… реич… Чтоб держался… г-говорю… крепко стоял за… Слав… россию… Мне… три аршин… нужно, а России… Рос… — задыхался мореход, приподняв руку, словно пытаясь ею взмахнуть в ту сторону, где перед мысленным взором, за океаном, остается его единственно надежный преемник. — Прости… чем владел… тебе и детям остав… Славоросс… отечеству… — и замолк.

Подхватив на руки голову мужа и жадно глядя в теряющие живой блеск глаза, Наталья Алексеевна даже не замечала тонкой кровяной змейки, сбегавшей из углов его плотно сжатого рта на ее руки и с них на пол.

Мореход Шелихов ушел в последнее плавание.

Весть о смерти купца-морехода облетела за несколько часов весь Иркутск и привлекла к дому Шелиховых множество людей, приходивших проститься с его телом.

Работные люди шелиховского дома слонялись сумрачные и молчаливые. Глаза женщин вспухли от слез. Мужчины вздыхали от чувства какой-то непонятной обиды. В молчании толпившиеся вокруг усопшего воспитанники американской «семинарии», алеуты и индейцы, недобро оглядывали снующих людей, будто высматривая среди них виновников смерти своего друга и покровителя.

Никишка, по-своему переживая смерть хозяина, напился и валялся за перегородкой при конюшне. Восхваляя дела и подвиги батыра Шелихова, он тянул бесконечную, как бурятская степь, песню.

Тело морехода, обмытое и прибранное, стояло среди парадной горницы, усыпанной хвойными ветками, в просторном кедровом гробу. Распоряжение похоронами взял на себя купеческий сын Михаил Матвеевич Булдаков.[62] Молодой вологжанин, он уже больше года занимал место доверенного на службе компании. Его привлекла проникшая в народ слава о новых заокеанских прибыточных землях, открытых сибирским купцом-мореходом Шелиховым. Булдаков был дружен с Ираклием и часто заходил полюбоваться его чертежами, а после гибели Ираклия стал все чаще наведываться в дом и был замечен Григорием Ивановичем как человек с понятием.

В обрушившемся несчастье Наталья Алексеевна не уронила и единой облегчающей горе слезы. Стояла в ногах своего Гришаты, не сводя глаз с его лица, словно ожидая — вот-вот взметнет он бахромчатые ресницы, взглянет светло и ясно, скажет… Ничего и никогда уже не скажет, словечка не вымолвит ее орел!

Проводы усопшего проходили под наблюдением Булдакова по строго установленному в народе обычаю.

Знаменитая в Иркутске плакальщица Фетисья Мудрова, стоя у изголовья покойника, разливалась жалобно и проникновенно:

Охти мне кова-то, беднушке,
Бессчастной молодой жене!
Как по сегодняшнему денечку
Уж не знала я, не ведала,
Что-то сталося, случилося,
Ново в доме объявилося —
Я жена стала не мужняя,
А вдова-то стала бедная,
Стали сироты малы детушки.
Скороборзая смеретушка
У меня взяла да отвалила
Удалу тую головушку.
У роженых малых детушек
Отняла кормильца-батюшку…

Голиков и Ферефёров, узнав о неожиданной смерти человека, для которого не находили достаточно сильных обносных слов, решили молчать о случившемся и, полные христианского смирения, пришли убедиться в гибели своего врага.

— Гляди-ко, матрозка… как статуй бесчувственный стоит, — дохнул Ферефёров в ухо Голикова. — Нет того, чтобы, как у добрых людей, по купеческому заведению, жена по мужу убивалась, голосила, оплакивала… Фетисью за себя наняла! И то сказать, без исповеди и покаяния пес бешеный издох…

Фетисью сменили попы во главе с протопопом Павлом Афанасиевым и хором соборных певчих, отслужившие первую панихиду.

А Наталья Алексеевна все стояла в ногах мужа. Не видела, не слышала1 не понимала, что вокруг нее творится.

Попы разоблачились и пошли в столовую «помянуть» покойного.

— Глухую исповедь дал, отпустил рабу божьему Григорию все вольныя и невольныя, — не моргнув глазом, солгал протопоп Афанасиев на коварный вопрос соборного ктитора Голикова, как мол, хоронить будем человека, умершего без покаяния. — Ты не суй носа, ктитор, не в свое дело, я между ним и господом стою — я и в ответе буду!

А над гробом плакала, разливалась жалобщица Фетисья:

Принесите-ко, пожалуста,
Мне дубовую скамеечку…

Кто-то услужливо пододвинул Наталье Алексеевне стул, и она послушно опустилась на него.