Григорий Шелихов

Шелихов поручил вычисление долгот и широт прихваченному из Охотска штурманскому ученику Митьше Бочарову, а сам решил опереться на заветную карту тестя и опыт подобранных в партию бывалых промышленников и матросов. Он представлял себе трудности и опасности предстоящей экспедиции и по секрету от компанионов дал обязательство наиболее ценным и нужным людям выделить из своей доли некоторый пай в добавку к жалованью. Поступясь долей гадательной прибыли, мореход таким образом обеспечил заинтересованность и поддержку в деле наиболее надежных людей.

Среди таких выделялись старый партовщик[3] Константин Алексеевич Самойлов и бывалый матрос Прохор Захарович Пьяных — участники плавания на Алеутские острова капитанов Креницына и Левашева. Эти капитаны еще лет за двадцать до Шелихова возглавляли русскую правительственную экспедицию в Америку.

Чтобы всегда иметь под рукой и Самойлова и Пьяных, Григорий Иванович, для успеха в науке кораблевождения, поселил их в каюте, которую занимал с женой. И не столько Григорий Иванович, сколько Наталья Алексеевна женской заботой и ласковостью завоевала преданность этих людей шелиховскому делу. Во время трехмесячного плавания она их обшивала, штопала потрепанное платье, простирывала на стоянках рубашки, а главное — всегда во-время умела вставить участливое женское слово, слушая рассказы людей об оставленных дома семьях — женах, детях и внуках.

К концу плавания сердца всех удалых и буйных зверобоев собрала и завязала в своей шали Наталья Алексеевна, на ходу пособляя каждому в замеченных трудностях и огорчениях. И если бы теперь «капитану» Голикову вздумалось пророчить беду из-за того, что на корабле женщина, — быть бы ему за бортом.

На втором году пребывания на Кыхтаке, уверившись в мире и согласии между русскими промышленниками и воинственным племенем алеутов-коняг, Шелихов пришел к выводу, что наступило время поискать удачи на материке Америки.

Старый, бывалый охотник-коняга Ва-шели, переселившийся в избяную деревню, которая возникла на месте временной стоянки русских добытчиков в Трехсвятительской гавани, завоевал доверие и дружбу Шелихова. Ва-шели питал искреннюю приязнь к русским и отличался способностью внятно изъясняться на полуусвоенном русском языке. Он настолько обрусел, что перестал откликаться на свое туземное имя и только тогда с достоинством и солидно отзывался, когда к нему обращались как к «лусу» и «по-луски».

Но, перейдя в деревню, он не хотел перебираться в избу и упорно оставался в своем шалаше.

— Вот она, вот Васили! — осклабился он в добродушной усмешке, едва заслышав веселый голос «великого тойона», вползавшего на карачках в шалаш. Шалаш был раскинут на огромных китовых ребрах — трофеях Василия в морской охоте.

— Когда ты, Василий, по-людски жить начнешь, в избу переселишься? Даже за малиной не полез бы в твою берлогу, кабы не дело, — кряхтел и шутил Шелихов, пользуясь любым поводом донять алеута.

Но Василий лишь смеялся.

Алеуты быстро оценили огнестрельное оружие и бытовые преимущества жизни русских: пуля догоняла и укладывала недосягаемого для стрелы зверя; русские прядевые неводы извлекали из океана и рек горы рыбы, — алеуты ее прежде ловили примитивной удой с костяным крючком, или били острогой, или вылавливали плетенной из веток ивняка волокушей. Китайский прессованный чай с леденцами, привезенный русскими, пришелся алеутам необыкновенно по вкусу. Покуривая русскую махорку, можно было спокойно обдумывать мысли, а «вотка», чудная водка — хлебнуть ее, правда, удавалось редко и не всем — казалась напитком богов! Была еще баня — баня «касяков», — когда попадешь в ее жаркую паровую стихию после дня и ночи, проведенных в холодном тумане на волнах океана, все забудешь! И русские не запрещали входить в нее, наоборот — зазывали и уговаривали бывать в этой бане почаще. Все у «касяков» было чудно и приманчиво, и только их жило-изба противна алеутам.

— Везде твердо — дерево, много пустоты — до потолка головой не достанешь, а воздуху нет — не провевает… Не подходит нам ис-ба! — отрицательно мотали они головами, отказываясь покинуть свои глубокие зимние землянки и летние шалаши.

Шелихову никак не удавалось переселить алеутов в избы, но он и не торопился с этим, ждал — сами убедятся в удобствах деревянных изб. А пока без смущения заползал в их грязные, убогие норы и с завидной легкостью и ловкостью, усвоенными в разъездах по глухим дебрям Сибири, приспособлялся здесь к обычаям первобытных людей. Сидя на корточках и даже не морщась от смрада и грязи туземного жилья, он часами вел с ними разговор.

— Ну, повтори, Василий, еще раз то, что намедни рассказывал ты о кенайской стороне, о кенайцах и о русских, кои там жили и нашли конец своего живота, — сказал Шелихов, отведав рыбьего жиру с кислой ягодой шикшей, этого первого угощения, которым встречали почетного гостя.

— Васили будет сказать, но слова здесь… прилипли слова, не могут выходить, — еще раз осклабился алеут и помял себе пальцами горло.