Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

В первые дни после июльского поражения В. И., как известно, считал, что революционный подъем должен будет пойти не под старым лозунгом “Вся власть Советам”. “Лозунг перехода власти к Советам звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка”, — писал В. И. Слишком деморализованными казались в то время эсеро-меньшевистские Советы, слишком глубоко было предательство всего тогдашнего советского большинства. Это мнение В. И. нашло отражение в нескольких статьях, написанных в шалаше, и отчасти в резолюции VI съезда нашей партии. Но уже через несколько недель, особенно после корниловщины, новый подъем масс стал сметать эсеров и меньшевиков из Советов, и казалось, что этот новый подъем превратит Советы в подлинный оплот будущей пролетарской диктатуры»⁵⁸.

Итак, вот оно, то единственное место в воспоминаниях Зиновьева, где говорится о серьезнейших размышлениях, порожденных оценкой ситуации, и не столько новой, сколько недавней, приведшей Ленина и Зиновьева в шалаш. Невозможно представить, что такое решение, как кардинальная смена лозунга партии, обошлось без обсуждения, без споров, без столкновения мнений, без серьезных расхождений между старыми единомышленниками. Однако о том Григорий Евсеевич умолчал. Почему? Видимо, тогда и пробежала впервые между ними черная кошка. И тому есть доказательства, хотя и косвенные.

За месяц жизни в шалаше Ленин написал восемь статей, в той или иной степени отразивших смену его взглядов на Советы, защищавших новую позицию, навязанную VI съезду РСДРП(б). А для Зиновьева тот же период оказался бесплодным и, видимо, далеко не случайно. Вспоминая о тех днях, он так и не обмолвился о своем отношении к решению Владимира Ильича. Следовательно, был не согласен с ним. И все же Григорий Евсеевич невольно проявил свое мнение.

26 (13) августа газета «Пролетарий» (ставшая после запрета «Правды» легальным центральным органом большевиков) опубликовала статью Зиновьева «Московское совещание и Учредительное собрание», судя по всему, написанную при возвращении из Разлива в столицу. В ней отсутствовал даже намек на отказ от боевого лозунга, а акцент был сделан на вроде бы актуальной проблеме — когда будет созвано Учредительное собрание и будет ли оно созвано вообще.

«Капиталисты и помещики, — писал Зиновьев, — не могут допустить созыва Учредительного собрания... Они прекрасно знают: те сотни подлинных депутатов-“мужиков”, которые придут из деревни в Учредительное собрание, будут во много раз левее Чернова. По крайней мере, в вопросе о земле. Они знают: крестьянские депутаты принесут с собой в Учредительное собрание всю ту горячую и заветную ненависть к помещикам, которая накапливалась веками у русских “мужиков” против поработителей... И капиталисты с помещиками решили сорвать Учредительное собрание.

Рабочие, крестьяне, солдаты! Так и знайте: речь идет не об отсрочке на месяц, спор ведется на деле не из-за того, быть ли Учредительному собранию в октябре или в ноябре. Борьба идет из-за того, быть ли вообще Учредительному собранию. На самом деле дело идет к тому, чтобы отложить Учредительное собрание до конца войны, другими словами — сорвать его.

Прорвав большевистский фронт (имелись в виду июльские события — Ю. Ж. ), капиталисты и помещики устремились против второй крепости — против Советов (выделено мной — Ю. Ж. ). Тем без боя стали сдавать им фронт за фронтом. Тогда контрреволюция решила ударить по самому больному пункту — по Учредительному собранию. Московское (Государственное — Ю. Ж. ) совещание собирается для того, чтобы похоронить Учредительное собрание...

Рабочие, солдаты, крестьяне! Подымайте голоса протеста, не позволяйте сорвать Учредительное собрание! »

Но как бы Зиновьев ни относился к решению Ленина отказаться от опоры на Советы, какие бы намеки ни делал в конце лета 1917 года, десятилетие спустя продолжал воспоминания, старательно обходя все спорные проблемы.

«Первые дни нашего пребывания в шалаше, — писал он, — текли несколько монотонно. Мы ложились рано и рано же вставали. Ничего не читали. Мало выходили из шалаша. Целые дни мы перебирали в памяти малейшие эпизоды протекших с калейдоскопической быстротой двух с половиной месяцев и, в особенности, последних дней пребывания на воле. Много-много раз Владимир Ильич возвращался к вопросу о том, можно ли было все же 3-5 июля поставить вопрос о взятии власти большевиками. И, взвесивши десятки раз все за и против, каждый раз он приходил к выводу, что брать власть в это время было нельзя».

Покончив на том с партийными делами, Зиновьев вернулся к быту. Вспоминал: «Дни становились все холоднее. Особенно ночи. Надвигалась осень. Не раз с тревогой задавали мы вопрос своему “хозяину”, тов. Емельянову: выдержит ли “крыша” нашего шалаша, если пойдут осенние дожди. Тов. Емельянов прикрывал эту крышу все более толстым слоем сена и уверял нас, что “крыша” выдержит.