Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Затем неожиданно вернулся несколько назад и охарактеризовал внутрипартийных оппонентов — рабочую оппозицию. «Мы внимательно относимся к ним, — пояснил Григорий Евсеевич. — Но это не означает, что когда они говорят неправильно, мы их оставляем без ответа. Нет, мы будем возражать, и будем резко возражать, но мы не ставим дело так, что если оппозиция — то ату ее, это еретики...

Мы знаем, что в ее числе есть много старых работников, лучших старых работников, которые ничего, кроме блага, партии не желают. А если они ошибаются, то ошибаются искренне».

И снова в речи Зиновьева смысловой резкий поворот. Теперь — к проблемам Советов. «Мы пережили три года, — сказал он, — жесточайшей диктатуры. И не раз некоторые ловили себя на мысли, что мы стали идею Советов искажать. Давно указывали, что у нас не власть Советов, а власть исполкомов. А по совести надо сказать, что у нас не власть исполкомов, а власть верхушки исполкомов, власть президиумов, власть совсем маленькая по числу людей.

Смешно было бы это отрицать... Весь вопрос в том, вытекало ли это из злой воли, из недостатков механизма партийного, или вытекало совершенно неизбежно из логики диктатуры, той жесткой формы диктатуры, которую мы имели. Я думаю, что каждому человеку ясно, что это вытекало из последних основных проблем».

Итак, Зиновьев сделал то, что до него не делал никто. Не решался. Открыто признал и «болезнь» партии, и повсеместную подмену Советов крохотными группками. Признал: все это — результат трехлетней жесткой диктатуры, порожденной гражданской войной. Но ведь она завершилась. Так что же делать дальше?

«20 декабря, — как бы ответил Зиновьев на незаданный, но витавший в воздухе вопрос, — предстоит 8-й Всероссийский съезд Советов. Мы в ЦК партии обсуждали, что скажем этому съезду. Если дело пойдет так, что военная обстановка полегчает, то основное слово, которое мы должны сказать, — это напомнить то, что мы говорили в 1917 году о Советах». Тут же отметил: Советы — это не только совмещение законодательной и исполнительной власти. «Советы — самая лучшая и ценная форма управления людьми, самоуправления людей, она дает живой приток свежих сил, дает возможность, как говорил товарищ Ленин, каждой кухарке участвовать в работе».

Вслед за тем подчеркнул: «Все это теперь целиком остается в силе. Это мы теперь ставим на очередь и станем внимательно и организованно проводить в жизнь. Постепенно (выделено мной — Ю. Ж. ), ибо обстановка трудная и сейчас. Это будет новое и довольно старое слово, которое мы скажем съезду Советов и которое надо сказать в рамках нашей партии».

Таким Зиновьев видел выход из политического кризиса. Только политического, да еще и в пределах организации государственной власти. Но не ограничился тем, так как та же болезнь затронула и РКП.

«Как говорили на последнем съезде нашей партии, — отметил Григорий Евсеевич, — у нас активность партии заменена активностью Центрального комитета. У нас важнейшие вопросы нашей жизни решались небольшой группой... И иначе нельзя работать тому Центральному комитету, который управляет 1/6 частью мира и который каждый день на каждом заседании имеет на своей повестке не менее 40 вопросов, из которых один важнее другого... И то, что мы видим в советских организациях в малом и большом, то же самое мы видим в партийной организации...

Это была не вина верхов, поскольку дело идет о руководителях нашей партии. Они больно чувствовали этот момент, но другого выбора история не давала».

Защищая ЦК, а в том числе и самого себя, Зиновьев пояснил: «У нас линия была намечена правильно, принцип есть — называется демократическим централизмом. Но беда только в том, что жизнь не позволила нам применять наши собственные уставы. Вот к чему дело свелось. Будет ли вечно так? Конечно, нет. И повторяю: ЦК отдает себе отчет в том, что как только изменится обстановка, мы должны перед партией указать на этот счет новые пути».

Снова настаивал — все идет не так, как должно, но надо переждать. Изменится ситуация, изменится и работа партии. Но когда же? От ответа на такой вопрос Зиновьев уклонился. Даже не пояснил, что же еще должно измениться в жизни. Наоборот, сам вопросил участников партконференции: «Наступает ли время, есть ли объективная возможность и в какой мере она есть, чтобы начать ослаблять тот нажим, который мы должны были ввести, и открыть новую дорогу как в области советской, так и партийной? »

Не давая слушателям возможности сосредоточиться на чем-то одном, в данном случае — для партконференции наиважнейшем, Зиновьев вновь перескочил на иную, совершенно новую для его выступления тему. «Мы указали, — заявил он, — на болезни, какие наша партия имеет». И тут же добавил еще одну. «Ряд людей, — заявил Зиновьев, — иногда не самых худших, заболели бюрократизмом, заболели комиссарством в худшем смысле этого слова».

Казалось, за такими словами последует четкое разъяснение, но... У слушателей должно было сложиться впечатление, что докладчик хочет сказать очень важное, но не решается. Ходит вокруг да около, выражается обиняком.