Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

— Что ты говоришь! Да разве это возможно? Король Владислав (Ягайло) так дорожит миром с Литвой! Нет, это невозможно, такой поступок поднимет всю Жмудь и всю Литву, как одного человека.

— Эх, ясный ксёнже, мой дорогой сын духовный, есть на свете великая наука — дипломатией называется, а учит она, как чужими руками из огня без ухватов горшки вынимать… Вот я призвал её на помощь и додумался: как бы это отомстить упрямой княжне и её дикому отцу побольней, да чужими руками, и вот какая мысль мне пришла. Говорить, что ли?

— Говори, говори, ты будишь моё любопытство, ты воскресаешь мою надежду! — Говори! Я сказал, озолочу — а моё слово…

— Дороже червонного золота! — умильно и льстиво перебил капеллан. — Ну, так извольте слушать, но чтобы кроме нас двух никто не подозревал тайны.

Князь поднял руку, как бы желая поклясться. Капеллан продолжал:

— Вашей милости известно, что единственное место, где горит огонь, треклятый Знич, у этих поганых язычников и остаётся, это в Полунге, на морском берегу. Путь туда долог и ведёт вдоль границы. Княжну повезут в первое новолуние, у этих поганых язычников на всё нечестивые приметы. Кто мешает на пути сделать засаду с дружиной, мечами разогнать пёструю пешую сволочь криве да вайделоток, перевязать их? Тогда птичка поймана!

— Да ты с ума сошёл, ведь это война! Война между Литвой и Польшей.

— Зачем же между Литвой и Польшей, а не между Литвой и Орденом Тевтонским?

— Как орденом? — с удивлением переспросил князь.

— Да очень просто. Ваша милость сами видели, до чего были взбешены братья-крыжаки, когда их отчитал треклятый язычник. Я знаю командора, он шутить не любит, а такое оскорбление требует мести! Зачем нам самим марать руки в этом грязном деле? Пускай немцы разбивают поезда вайделоток. Нам бы только втравить их в дело. А за то я берусь, и тогда мой ясный князь отомщён! Предлог к войне с Орденом должен быть налицо. И наш премудрый король Владислав может опять ловить рыбку в мутной водице!

— Но Скирмунда? Что же она? Что с нею станется, если этот план удастся? — перебил капеллана князь мазовецкий.

— Ох, эта язычница! Глубоко засела она в душу ясного князя. Ну, что же, не съедят её немцы, разве только окрестят, да собьют немного спеси. А потом, кто знает, можно её отбить, освободить! Не жена, так любовница! Эх, ясный княже, решайтесь!

— Ты не пастырь церкви, ты сатана, искуситель! — после раздумья проговорил князь мазовецкий, — но кто бы ни был ты, действуй как знаешь. Моя душа жаждет мести, отомсти за меня, сквитаемся, я не скуп!

— Ну так вот что, ясный пан ксёнж, не дальше как сегодня к ночи мы будем на прусском рубеже, всего в двух милях от Штейнгаузена, где живёт конвент командора графа Брауншвейга. Проезжая мимо, я прикинусь больным, и слягу, брат госпитальер, мой однокашник, а только бы мне забраться в конвент. Я в три дня всех на дыбы поставлю, а теперь до новолуния двенадцать дней!

Князь с удивлением поглядел на капеллана. Ему до этих пор и в голову не приходило, чтобы под этой вечно смеющейся личиной скрывался такой хитрый и дальновидный политик. Надо ли говорить, что план его был принят, клятва молчания вновь повторена, и, сдерживая своих лошадей, князь и капеллан незаметно опять сравнялись со своими спутниками, которые в жару какого-то политического сеймового спора и не заметили их отсутствия.

Тихая летняя ночь надвинула свой таинственный покров на утомлённую землю, и путники стали думать о ночлеге.

Вдали мелькали огоньки. Это был форштат Штейнгаузенского замка, каменные зубчатые стены которого мелькали грозными силуэтами среди большой просеки в вековечном сосновом бору.

Уже с самого разговора с князем капеллан начал жаловаться на нездоровье, и он еле дотащился до ночлега, приготовленного в лучшем доме посада высланными вперёд слугами. Высокие гости не хотели беспокоить братьев конвента и решились провести ночь инкогнито.

На заре, когда пришлось уезжать, отец капеллан лежал словно мёртвый. Он прямо заявил, что дальше ехать не может и, как милости, просил оставить его на несколько дней на месте.

Князь мазовецкий, посвящённый в тайну, для видимости как бы не соглашался, но потом уступил и, оставив при капеллане двух прислужников и одного драбанта, с остальными дворянами и свитой поехал далее.

После их отъезда капеллан написал несколько слов госпитальеру конвента брату Петру; тот очень обеспокоился и сам явился вместе с присланными из замка-монастыря носилками. Ещё через час капеллан отец Амвросий уже лежал на койке в одной из комнат Штейнгаузенского замка, отведённой под больницу.