Гризли

Он знал, что был ранен, но не понимал, что это были за раны. Один раз при спуске он остановился на некоторое время, и лужица алой крови вытекла на землю из-под его передней лапы. Он с удивлением и подозрительно обнюхал ее. Затем, спускаясь на восток, он немного позже вдруг опять почуял в воздухе свежий запах человека. Его донес ветер во второй раз и, несмотря на то, что ему хотелось развлечься и заняться своими ранами, он заковылял еще быстрее вперед, потому что узнал уже то, чего не забудет больше никогда во всю свою жизнь – а именно, что вместе с этим запахом приходит и боль. Добравшись до низины, он скрылся в густом лесу; а затем, пройдя через этот лес, он вышел к ручью. Может быть, сотни раз он проходил вверх и вниз по этому ручью. Это был его главный путь, который вел из одной половины его владений в другую. Инстинктивно он всегда держался этого пути всякий раз, как был ранен или болен или когда собирался укладываться в берлогу на зимнюю спячку. В этом был свой особый разум. Он родился в почти непроницаемой гуще зарослей в истоках ручья, и его детство прошло среди сцепившихся веток дикой смородины и ежевики с ее ярко-красными букетами ягод. Здесь был его дом. В нем он мог оставаться один. Это была та часть его владений, в которую не смел проникать никакой другой медведь. Он терпел других медведей – черных, бурых и гризли – на широких, солнечных местах своих владений, но постольку, поскольку они удалялись при его приближении. Они имели право искать там себе пищу, спать на солнышке и жить тихо и мирно до тех пор, пока признавали его верховную власть. Тир жил, как настоящий медведь, и не изгонял из своих владений других медведей, за исключением тех случаев, когда ему требовалось доказать им, что в них он был Великим Моголом. Это случалось только иногда и в таких случаях происходил поединок. И после каждого такого поединка Тир неизменно спускался в эту долину и шел прямо к ручью, чтобы залечивать свои раны.

В этот раз он еле продвигался к нему. В плече стояла невыносимая боль. Иногда делалось так больно, что лапа подвертывалась под него, и он чуть не падал. Несколько раз он входил в воду по самые плечи, и вода охлаждала его раны. Постепенно они перестали кровоточить. Но боль стала ощутимее. Второй причиной того, почему именно, будучи ранен, он всегда уходил в эти места, – была находившаяся здесь трясина. А она была его врачом.

Солнце уже садилось, когда он дошел до нее. Челюсти его были слегка открыты. Громадная голова повисла еще ниже. Он потерял слишком большое количество крови. Его одолевала усталость, и плечо так болело, что хотелось ухватиться за него зубами и вырвать из него тот странный огонь, который так сильно сжигал. Трясина была футов двадцать или тридцать в диаметре и в самом центре представляла собой мелкую жидкую грязь, мягкую, холодную, желтоватого цвета. Тир вошел в нее по самые подмышки, а затем улегся на раненую сторону. Глина прилипла к его ранам как охлаждающий пластырь. Он издал глубокий вздох облегчения. Долгое время он пролежал в этой мягкой грязевой ванне. Зашло солнце, наступила ночь и высыпали на небе удивительные звезды. А Тир все лежал и лежал, стараясь залечить первые раны, полученные им от человека.

Глава IV Планы охотников

У опушки можжевельника и низкорослой сосны Лангдон и Отто сидели после ужина и покуривали свои трубочки, расположившись у самого костра. В этих горных высоких местах воздух по ночам становится холодным, и потому Брюсу пришлось в свое время встать и подбросить в костер новую охапку сухого хвороста. Затем он растянулся вновь во всю свою длину, упершись поудобнее плечами и головой в ствол дерева, и чуть не в пятый уже раз рассмеялся.

– Смейтесь, смейтесь, черт бы вас побрал! – проворчал на него Лангдон. – Говорят же вам понятным языком, что я попал в него два раза! Понимаете? Два раза! И не моя вина в том, что мне так дьявольски не повезло!

– В особенности, когда он глядел вам прямо в глаза, – возразил Брюс, которому было приятно поиздеваться над неудачей приятеля. – Да ведь на таком расстоянии, милейший Джимми, его можно было бы убить прямо камнем!

– А что ж было делать, – уже в двадцатый раз оправдывался Лангдон, – когда ружье было подо мной!

– Самое подходящее место для ружья, – все еще зубоскалил Брюс, – когда идешь на медведя!

– Но обрыв был страшно крут. Я должен был работать и руками и ногами. Если бы он был еще немножко круче, то пришлось бы пустить в дело и зубы.

Лангдон сел, выколотил из трубки пепел и набил ее свежим табаком.

– А ведь это, Брюс, – сказал он, – был самый крупный из всех медведей на всех Скалистых горах!

– Да, – согласился и Брюс. – Одной его шкурой можно было бы устлать всю вашу комнату, если бы ружье у вас не оказалось под животом.