Гризли

Лангдон часто вспоминал впоследствии, что такое утро, как это, окончательно поколебало его веру в докторов и страх перед могилой. В этом самом июне должно было исполниться ровно восемь лет, как он в первый раз явился на Север, слабогрудый и с затронутыми легкими. «Если уж вы так настоятельно хотите этого, молодой человек, – предупредил его один из докторов, – то, конечно, можете отправляться, но только я должен предупредить вас, что вы отправляетесь на верную смерть». И вот теперь он был крепок и упруг, как кулак. На горах заиграли первые розовые лучи солнца; воздух наполнился благоуханием цветов, росы и всего, произраставшего на земле, и Лангдон глубоко задышал всеми легкими озоном, смешанным с бодрящим запахом хвои. Он гораздо ярче, чем его спутник, проявлял ту жизнерадостность, которая являлась следствием их кочевой жизни. Ему хотелось всегда кричать, петь и свистать. Но в это утро он сдерживал себя. Им целиком овладела жажда охоты; то же испытывал и Отто, но только в более мягкой степени. Пока погонщик оседлывал лошадей, Лангдон принялся за печение лепешки. Он был профессором в этом деле и самую лепешку называл «первобытным» хлебом; его метод состоял в том, чтобы сэкономить сразу и место и время. Он развязал тяжелый мешок с мукой, отвернул в нем края и обеими ладонями сделал в муке углубление прямо в мешке; влив в нее кружку воды и положив полную ложку оленьего жиру, необходимое количество сухих дрожжей и щепотку соли, он стал всю эту массу там же, в мешке, размешивать. Через пять минут лепешки лежали уже на сковороде, а еще через полчаса было поджарено баранье мясо с картофелем, и лепешки запеклись.

Солнце уже совсем вышло из-за горизонта, когда они снялись с лагеря. Они проехали через долину верхом, но к горам стали приближаться пешком, причем лошади послушно следовали за ними позади. Было нетрудно обнаружить следы Тира. Там, где он останавливался вчера, чтобы огрызнуться на своих врагов, до сих пор еще были на земле красные пятна; а далее, до самой вершины, они уже продолжали путь по ярко-алому кровавому следу. Три раза, спускаясь отсюда в другую долину, они обнаруживали те места, где останавливался Тир, и каждый раз замечали, что кровь впитывалась в землю или же сбегала вниз по скале. Они прошли через лес и наткнулись на ручей, и здесь ясно оттиснувшиеся на черном песке следы медведя заставили их остановиться. Брюса это поразило. Лангдон вскрикнул от удивления. Не говоря ни слова, он вытащил карманную рулетку и опустился на колени перед следом.

– Пятнадцать с четвертью дюймов! – воскликнул он.

– А ну-ка измерьте и другой, – сказал Брюс.

– Пятнадцать с половиной!

Брюс посмотрел кверху на узкий проход.

– В лапе самого большого, какого я когда-либо встречал, было четырнадцать с половиной, – сказал он, и в его голосе послышалось благоговение. – Он был убит в Атабаске и считался самым громадным из всех убитых в Британской Колумбии медведей. Но этот, Джимми, – нечто необыкновенное.

Они отправились далее и снова измерили следы на берегу первой лужи, в которой Тир обмывал свои раны. Особой разницы в измерениях не оказалось. После этого они находили пятна крови уже только случайно. Было десять часов, когда они подошли наконец к трясине и увидели то место, где лежал в ней Тир.

– Здорово он поранен, – сказал серьезно Брюс. – Он провел здесь почти всю ночь напролет!

И под влиянием одного и того же импульса и одной и той же мысли оба они одновременно подняли головы и посмотрели вперед. В полумиле далее, сжатое между гор, перед ними виднелось темное, беспросветное ущелье.

– Да, он сильно поранен, – повторял Брюс, все еще глядя вперед. – Пожалуй, будет лучше, если мы привяжем лошадей здесь, а сами пойдем дальше одни. Возможно, что он где-нибудь здесь невдалеке.

Они привязали лошадей к карликовым кедрам и сгрузили с Дисфаны багаж.

Затем, с ружьями наперевес и насторожившись, они осторожно вошли в ущелье.

Глава V Мусква

Тир отправился в ущелье на рассвете. Выйдя из трясины, он чувствовал себя одеревенелым, хотя в ранах у него уже не было такого жжения и боли. Правда, они еще болели, но не так сильно, как вчера вечером. Главное недомогание ощущалось не в плече. Он был болен весь, и если бы он был человеком, то лежал бы теперь в постели с термометром под мышкой и около него стоял бы доктор и считал его пульс. Он брел теперь к ущелью медленно и едва передвигал от слабости ноги. Неутомимый разыскиватель пищи, он был теперь совершенно равнодушен к еде. Он не испытывал голода и все равно ничего не мог бы съесть. Часто по пути он обмакивал горячий язык в холодную воду ручья и еще чаще поворачивал голову назад и нюхал воздух. Он знал, что запах человека, странный гром и еще более необъяснимая молния шествовали за ним по пятам. Всю ночь он был настороже и остерегался даже и теперь.