Гром

— Да будет вам! Жизнь меня таким сделала. Кому охота с голоду подыхать. А покуда зрячим ходил, все у меня как у других было… Это сейчас в игрушку для людей превратился. — Цагарик вздохнул и неожиданно сжал Батбаяру руку. — Ты, сынок, подальше держись от маньчжурских амбаней, от фирмачей китайских да их порученцев. Опасные это люди. Дорога жизни трудна и извилиста. Всякое на ней может случиться. Послушай-ка, что однажды со мной приключилось.

Все притихли. Теперь в юрте был слышен лишь глухой голос слепца да изредка — чей-нибудь судорожный вздох. Затаив дыхание, слушал Батбаяр про то, как жил да поживал в прежние годы старик Цунцуу. В семье у него был достаток, и возмечтал глава семейства сделать сына своего Цагарика грамотным, образованным человеком. Часть своего небольшого состояния Цунцуу тратил на обучение сына монгольскому и маньчжурскому письму. Парень осваивал науку быстро, и вот уже сделали его писцом в хошунной канцелярии. Однажды из управления делами амбаня пришел строгий приказ, предписывающий податным и крепостным аратам хошуна в месячный срок выплатить фирме Да Шэнху все свои долги вместе с процентами, достигшими к тому времени первоначальной суммы. Переводя эту бумагу чиновнику, ведавшему монастырскими хозяйствами, Цагарик по невнимательности не доложил об указанном в ней сроке. Выплата долгов затянулась, и доверенные фирмы подали амбаню жалобу, в которой сообщали, что «податные и крепостные такого-то халхаского хошуна, сговорившись, игнорируют приказ его высокопревосходительства…». Дознание, проведенное по этому делу, усмотрело злой умысел в том, что срок выплаты долгов не был назван. Цагарик наотрез отказался признать, что при переводе высочайшего приказа извратил его смысл по каким-либо тайным соображениям. Принялись допрашивать парня с пристрастием. И тогда, опасаясь за свою жизнь, Цагарик стал «быстро терять зрение», пока не «ослеп» окончательно.

— Уж и не счесть, сколько раз меня испытывали: и в воду толкали, и неожиданно в лицо тыкали все пытались удостовериться, на самом ли деле ослеп. Но я это предвидел и все испытания прошел, ни у кого не вызвал подозрений. Через некоторое время перебрался к родным, на самый что ни на есть край света, и одиннадцать лет жил там слепее слепого. Но однажды приехал к нам разъездной торговец по имени Цагандай. Надо сказать, наведывался он частенько — забирал шерсть. И даже, как я слышал, набивался когда-то в зятья. Ну так вот, приехал он, сестра подала нам кумыс. Я, как полагается, нащупал рукой пиалу, поднес ко рту и тут, забывшись на мгновение, взял да и смахнул прилипший к ее краю волос. Лицо у Цагандая сразу вытянулось, и он, на скорую руку погрузив шерсть, укатил. Могло ли мне прийти в голову, что столько лет будет ходить рядом тайный соглядатай? А вскоре прибыл нарочный, сказал, что меня вызывают в управление Улясутайского амбаня, и он приехал за мной. Было мне тогда тридцать один год. Деваться некуда — поскакали мы с ним. Гнали без роздыху, останавливались только на уртонных станциях, чтобы сменить лошадей. В Улясутае меня сразу в тюрьму посадили. Допросы вел один и тот же китайский чиновник. Помню, ходил всегда в шелковом торцоке, лицо такое мучнисто-белое… Допросил он меня в последний раз, а потом говорит:

— Что ж, так и живи слепым! — И засыпал мне глаза медным купоросом.

Вот тут-то для меня и вправду все вокруг стало черным-черно!

— О, господи, — охнула Гэрэл. — Живи сто лет!

— А зачем столько такому, как я? С тех самых пор вот уже пятнадцать лет езжу с ямщиками от аила к аилу, кормлюсь тем, что подадут. Несчастных на нашей земле много. И все-таки помнят люди о сострадании, не оставляют меня голодать, холодать. И пусть я слеп, но много слышал, много знаю… — В голосе Цагарика зазвучала безысходная тоска. Но лучше любых слов рассказывали о его муках глубокие морщины на темном сморщенном лице. — Бездомных, сирых да голодных у нас год от году все больше. А народ сгибается перед нойонами и ростовщиками все ниже и ниже. Что же дальше-то будет?

— Попридержал бы язык. Сам знаешь небось: длинные полы в ногах заплетаются, длинный язык на шее заматывается, — вставил старик сторож.

— И так уж замотало — дальше некуда. Что у бродяги отнимешь? Разве что живот? Ты-то сам многим ли от меня отличаешься? А вот сидишь — трясешься весь. Или боишься, что и сюда амбань шпиона подослал? Кому ты нужен? Там тебя и в расчет-то никто не берет. «Льстец свои каблуки раньше других собьет» — так в народе-то говорят…

Батбаяр, не поняв смысла последних слов, удивленно захлопал глазами.