Гром

В этот холодный весенний день Дашдамба с женой сидели у очага и тоже вели разговор. Вдруг до них донеслись голоса Лхамы и Донрова. Тогда старуха Ханда сказала:

— Вот что, отец, пора нашей бедной дочери вернуться в родительский дом.

— Да ты что говоришь, мать? — возмутился Дашдамба.

— Знаю, что говорю, — стояла на своем жена. — Неужели Лхама должна ухаживать за свекровью до смерти? Надо же ей и о себе подумать. Как посмотрю на нее, сердце кровью обливается.

— Бросить старуху на произвол судьбы? — Дашдамба от волнения стал теребить усы. — Да как после этого людям в глаза глядеть?

— Значит, так она и должна всю свою молодость провести с этой старухой в убогой хибаре?

— Уймись, Ханда, — пытался урезонить жену Дашдамба. — Ведь нет у нас с тобой права возвращать дочку домой.

— Как это нет! — возмутилась старуха. — Дочь она нам или собака безродная?!

— Прошу тебя, Ханда, не кричи так громко, — взмолился Дашдамба. — Не дай бог, услышит дочь. Говоря по правде, не верю я, что наш зять вор. Да и мало кто верит. Не такой Батбаяр человек, чтобы обокрасть своего господина.

— А если он жив, его не казнили и не сожрали собаки, тогда он, как Гэсэр, начисто забыл, что у него есть мать, жена, дом, — не унималась старуха.

— Так-то оно так, — произнес Дашдамба. — Но если даже Батбаяра и казнили, это дело рук Аюура. Наверняка этот тыквоголовый сам обокрал хана, а вину свалил на беднягу Батбаяра. И с легкой руки все того же Аюура этот богдо-могдо головой нашего Батбаяра откупился от злых духов[81]. А может, Аюур просто нанял убийцу да и отправил на тот свет ни в чем не повинного человека. Ведь Батбаяр знал про делишки Аюура, про то, как он таскал господское добро, вот и мешал казначею. Содном говорил, что наш зять ни за что не пошел бы на воровство.

— Ничего путного от тебя не услышишь, — наседала на мужа Ханда. — Да ты посмотри: Донров сызмальства бегает за Лхамой. Вот и сегодня предлагал ей жить с ним. Чем они не пара? Разве дочь виновата, что у тебя все не как у людей. Почтенную семью зовешь не иначе как волчьим логовом. А за что?

— Ханда! — строго произнес Дашдамба. — Дети выросли, теперь мы им не указ, пусть поступают, как знают. Об одном я мечтаю: отделиться от наших ненасытных хозяев. Десять лет ты пристаешь ко мне с этим Донровом. Забыла, как этот недоносок поступил со своей первой женой? Опозорил девушку, а через три месяца после свадьбы выгнал из дому. И такого человека ты прочишь в мужья дочери?! Помяни мое слово, добро, добытое нечестным путем, не идет на пользу. Когда-нибудь оно станет им поперек горла. Я не желаю им зла, но они за свое поплатятся, их настигнет суровая кара.

— Любит Донров нашу девочку, вот и не смог ужиться с другой, — пробормотала Ханда.

Братья и сестры Лхамы подросли и теперь уже могли пасти хозяйское стадо. Поэтому Лхама иногда оставалась дома передохнуть. И однажды, когда они со свекровью сидели у очага, Лхама, подбрасывая хворост в огонь, сказала.

— Мама, еще одна перекочевка, и нам нечем будет покрыть остов юрты — войлок совсем изорвался.

— Что же делать, дитя мое, — ответила старуха. — Вот дождемся весенних песчаных бурь, и если начнется падеж скота, сдерем шкуры с павших животных и подлатаем как-нибудь нашу юрту.

— Вам это не под силу, — возразила невестка. — Продадим лучше Дуламхорло мое жемчужное украшение. Она давно хочет его заполучить, и даст нам пять кусков войлока.

— А что скажет Батбаяр, когда узнает, что ты продала его подарок? — спросила Гэрэл и ласково добавила: Ничего, как-нибудь выкрутимся, дочка.

Слова старухи болью отозвались в сердце Лхамы; вмиг затуманились ее живые глаза, по щекам побежали слезы.

— Вы все еще надеетесь, что он вернется, наш Жаворонок? — всхлипывая, спросила Лхама.

Как ни старалась Гэрэл успокоить невестку, та была безутешна. В юрте воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском сухого хвороста в очаге.

«Если на что и менять украшение, так это на лошадь, — глядя на Лхаму, думала Гэрэл. — Ведь зимой издохла последняя кобыла…» Но старуха ничего не сказала об этом Лхаме, не хотела причинять ей боль.

Шло время, сменяя друг друга, бежали дни, месяцы, и в жизни Лхамы по-прежнему не было никаких перемен: изо дня в день пасла она скот и все думала, думала об одном, глядя то на Хятрунский перевал, то на хребет Увтийн — в ту сторону, откуда мог прийти ее любимый. И так в любую пору года, в любую погоду: в пургу, когда выл ледяной ветер, в зной, когда все вокруг заволакивал дым степных пожаров, в проливной дождь, когда сверкала молния и неслись, заливая долину, бурные потоки воды.

Однажды, собирая хворост теплым осенним днем, Лхама увидела пышную свадебную процессию, приближавшуюся к их стойбищу. Донров брал в жены дочь богатого старика Гэлэгравдана. Когда нарядно одетые жених и невеста, важно восседая на добрых жеребцах, проехали мимо Лхамы, та, стесняясь своего старенького дэла и рваных гутулов, отвела глаза, подумала: «Ведь когда-то и я вот так же ехала рядом с Батбаяром…»