Гром

— Как же не разругаться, если сынок ихний мне проходу не дает? Что еще мне оставалось делать? — Лхама расплакалась и прильнула к свекрови.

— Мало нам горя, так еще этот непутевый навязался, — гладя Лхаму по голове, проговорила свекровь. — Был бы жив мой Жаворонок… Мне все кажется, что он жив, что скачет к нам из далеких краев. А сегодня, сердцем чую, что-то случилось с ним…

Под вечер Лхама пошла к родителям. Поговорили о том о сем, и вдруг Лхама сказала:

— Отец, давайте нашими двумя юртами откочуем от семьи Аюура.

— Еще что придумаешь? — хмыкнула мать. — Нечего нам указывать. Свое счастье упустила, так теперь хочешь и братьев с сестрами без куска хлеба оставить?

— Откочевать-то мы откочуем. Я об этом давно думаю, — сказал Дашдамба. — Только повременить надо, время сейчас неспокойное.

На том разговор и окончился. Когда Лхама рассказала об этом свекрови, та стала уговаривать невестку.

— Зря ты на них взъелась, дочка. Аил у них добродетельный. Да и не прожить нам без них. Пусть все остается, как было: ты паси скот, а я буду за их домом присматривать. Как-нибудь проживем.

Донров вернулся домой весь мокрый, он так замерз, что зуб на зуб не попадал.

— Ну, я им покажу, — сказал он, немного согревшись и придя в себя. — Завтра же отберу у старухи Гэрэл корову, а Лхама к нашему стаду пусть теперь не подходит. Посмотрим, что они запоют, когда им от голода подведет животы.

— Сам, что ли, будешь стадо пасти? — зло спросила Дуламхорло.

— И старика Дашдамбу с его старухой и их выродками хватит кормить, — не унимался Донров.

— Когда ты наконец человеком станешь? — обозлился Аюур. — Ты что, не слышал, что эти голодранцы с их Народной партией захватили Ургу? А от них чего хочешь ждать можно. Так что пока, сынок, попридержи язык. От этого всем нам только польза будет.

— Ну и что особенного, отец? По-твоему, перед этой чернью теперь пресмыкаться надо, раз какая-то Народная партия власть в Урге захватила?

— Да выслушай ты наконец отца, — пытаясь урезонить сына, вмешалась в разговор Дуламхорло.

— Уймись, Донров. Послушай старика, — сказал Аюур. — В такое время надо обдумывать каждое слово, каждый шаг. А то недолго и головы лишиться.

— Отец, а ты не боишься, что вместе с Народной партией вдруг объявится Жаворонок?

— Не объявится, — ухмыльнулся Аюур. — В свое время я кому надо вдвойне заплатил, чтоб его убрали с моего пути навсегда… — Аюур повернул молитвенный барабан.

Орхон по-прежнему нес свои воды. Почти каждый вечер из голубых распадков в верховьях реки доносился высокий женский голос, такой жалобный и печальный, что у аратов сердце щемило.

— Это невестка старой Гэрэл поет. Наверное, умом тронулась, бедняжка.

— Ведь росли вместе, любили друг друга.

— Говорят, Содном рассказывал, что Аюур бойда обобрал господина, а вину на Жаворонка свалил, потому что тот знал про его делишки. Многих Аюур подкупил, даже богдо, чтобы избавиться от Жаворонка. Вот какой негодяй, на все способен. Бывшие придворные Розового нойона говорят, что Батбаяр никогда не позарился бы на чужое добро.

— Видели, с каким ножом ходит Донров? С серебряным. А на ножнах выбиты знаки двенадцатилетнего круга; араты говорят, что Розовому нойону его подарил какой-то нойон из западных аймаков.

— Юрта у Аюура вдвое больше прежней, скот ухожен. Теперь только лежи да брюхо поглаживай. Где же справедливость?

— Где справедливость — неизвестно. А что бойда подлец — это точно, — говорили араты, прислушиваясь к песне.

— Бедняжка! Что же это она так тоскует?

Когда со мной был Торой-банди[82],
Я шелк носила пестротканый.
Но вот ушел мой Торой-банди,
И не найти мне тряпки рваной.

Нет, не замерз мой Торой-банди
В горах холодных, в высях снежных,
Нет, он не схвачен, Торой-банди,
В краях далеких и безбрежных.

Лхама пела и все смотрела на Хангайский перевал, мечтала, как ее Жаворонок взмоет над облаками и прилетит к ней.

Шли дни… Зима сменялась весной, лето — осенью. Далеко от дороги стоит Хоргой хурэмт, вокруг тайга, людей мало — глушь, но и сюда долетела, как эхо, прокатившееся меж скал, молва о событиях, которые произошли в стране.

Услышала о них и измученная одиночеством, тоскующая Лхама.

— Говорят, власть сменилась, — передавали один другому араты. — Появились люди, которых называют «бескосые из Народной партии». Они ратуют за свободу, культуру и науку. Забрали у богдо-гэгэна государственные печати пяти министерств, разогнали его правительство и установили свою власть. Возглавляет этих людей Сухэ-Батор, смелый, умный. Он хорошо разбирается и в законах, и в политике. Говорят, что надо собрать все силы воедино и вывести страну на уровень развитых государств. Он водит дружбу с красными из России, и они прислали большое войско. У Сухэ-Батора тоже большое войско, из бедняков.

«Может, и мой Жаворонок там, с ними?» — думала Лхама.