Гром

Они выехали из Онгинского монастыря вечером, на ночь остановились в придорожном аиле, а утром отправились дальше. Кони шли по брюхо в снегу, почти ползком перебрались через Хангайский хребет и выехали к верховьям реки. Донров, в сдвинутом на лоб собольем торцоке и дэле, подбитом мехом рыси, с кресалом и ножом, отделанным золотом, на привязи за спиной, ехал на своем откормленном жеребце впереди. По мере того как путь их подходил к концу, Донров становился все молчаливее и даже стал придерживать коня. За два дня пути он ни словом не обмолвился о доме. «Что-то тут неладно, — подумал Батбаяр. — Но Аюур-гуай сказал, что все здоровы. Не похоже, чтобы лгал. А может быть, случилось несчастье, но Донров решил меня не расстраивать? И от отца своего скрыл, подлец этакий», — все больше волновался Батбаяр. Как только впереди показались очертания юрт, Донров подъехал к Батбаяру.

— Твоя жена упала с лошади, изувечилась. Совсем плоха была. Сейчас, наверное, поправилась. Я не хотел тебе говорить, да вот не утерпел.

Грудь Батбаяру будто опалило огнем. «Если бы ты раньше сказал, я хоть лекарства раздобыл бы, снадобий каких-нибудь. Не ты ли сам что-нибудь сотворил со зла?» — хотелось ему крикнуть, но он лишь огрел коня плетью и вихрем помчался вперед.

Осадив коня, спрыгнул с седла и бросился в юрту. Лхама лежала одна в нетопленой юрте, укрытая дэлом. Она изумленно смотрела на Батбаяра, не веря своим глазам.

— Неужели это ты? — вскрикнула она, протягивая руки, обняла мужа, и слезы покатились градом.

Лхама каждый день оставалась одна. Мать уходила пасти овец бойды, Дашдамба — коров и лошадей. Батбаяр развел огонь, поставил греть чай. Спросил, что с нею приключилось, сел рядом, сжал ее тонкую, исхудавшую руку.

— Больше месяца назад как-то под вечер, — стала рассказывать Лхама, — повалил крупный снег. Я оседлала яловую кобылицу и поехала в Хятрунскую падь собирать пасшихся там, в лесу, коров. Стадо отыскала на краю обрыва. Пока искала отбившихся, совсем стемнело. Я погнала стадо вниз, ехала по узкой тропинке, которую протоптали коровы меж деревьев, как вдруг сверху прямо на кобылу упало что-то большое, черное, гриф не гриф, и раздался крик: ни человек, ни птица так не могли кричать. Лошадь с испугу шарахнулась под обрыв. Я только успела вскрикнуть и почувствовала, что лечу вниз. Что было потом — не знаю. Когда очнулась, увидела рядом твою и мою мать, и моего отца. Они ставили грелки, старались укрыть потеплее. — Лхама рассказывала, а из ее блестящих черных глаз текли слезы. — Я только об одном думала: умру, так и не повидавшись с тобой. Суток десять с постели не могла подняться.

Лхама обвила руками шею Батбаяра, прижалась к его щеке влажными губами, зарыдала.

— Отец в тот день уехал в Довхонский монастырь, Донров в гости, твоя мать и моя и Дуламхорло занялись делами по дому, потом во дворе со скотом возились — ждали пурги. Отец вернулся, а меня нет. Пошли искать в падь, где паслись коровы. Нашли перед рассветом. Ночь была теплой, поэтому я только пальцы обморозила, а то превратилась бы в мерзлый помет. Привезли домой, а на следующий вечер я ребенка выкинула… — Лхама снова залилась слезами.

— Хорошо, что жива осталась, — сказал Батбаяр и, стараясь успокоить жену, стал гладить ее плечи, спину, а у самого из головы не шли слова о ребенке. «Это же моя плоть», — думал он, и глаза застилали слезы. Вскоре пришли братья и сестры Лхамы, вернулись Гэрэл, Дашдамба и Ханда, пасшие скот, и в юрте сразу стало шумно.

— Ведь глаз с нее не спускал, и надо же мне было уехать в тот день, — оправдывался Дашдамба.

— Чуть не потеряли свою бедную дочку. Из-за кого, из-за чего — не знаю, — сказала Ханда авгай, а сама подумала: «Из-за того, что сидела — стерегла твою никудышную юрту».

— Несчастье приходит само. Дитя мое! Какое же у тебя жесткое сердце. Бросил нас здесь, на краю земли, затерявшейся среди гор, и несколько месяцев не показывался. Не про таких ли говорится в пословице: «Мать о чаде своем думает, а чадо о горах», — журила сына Гэрэл.

— Не может же служивый человек дома торчать, — вступился за зятя Дашдамба. — А что приехал — молодец. Государство еще только поднимается. Выпестовать его — на это одного желания мало. Тут всем надо сил своих не щадить. Наш Батбаяр хоть и невелика птица, а тоже к этому делу руку приложил. Когда я услышал, что мы отделились от этой вонючей развалины — маньчжурского ханства, от радости ног под собой не чуял. И то сказать: доведись маньчжурскому хану еще немного похозяйничать в стране — и монголы исчезли бы с лица земли.