Гром победы

Сразу видел одну лишь... девочка... удивительная... уже высокая... кажется... Подняла на него глаза... Чёрные глаза могут быть до чего энергически хороши... с этим нежным умилительным озорством...

Замер...

А думал прежде, никогда не случится с ним такого, такой любви; никогда он не влюбится... просто потому что не бывает такого, такое — выдумка в книгах... Но оказалось — бывает! И какое счастье, что — с ним!..

Трое молодых людей отступили. Государыня, цесаревны, дамы — прошумело легко, проблестело мимо... Берхгольц говорил какие-то слова ему, но не слышалось. Слова были неслышны, как неслышна была зелёная — в бликах — летняя — неколеблемая ветром листва...

— Hoheit... — говорил Берхгольц, — ...высочество... Анна...

Анна!..

И в ответ на какие-то разумные — объяснения, уточнения, советы — выдохнулось лёгким счастливым выдохом:

   — Ангел!.. — по-русски...

* * *

...Она вдруг заметила, что сторонится Лизеты. И поняла почему. Потому что Лизету могли объявить невестой, его невестой!..

Возненавидела менуэт! Это округлённое переступание башмачками и плавное вздымание руки — это было... чтобы разлучить с ним!..

Прежде и ей далёкий Париж представлялся раем-парадизом самых новомодных платьев, самых парижских мод!.. Теперь Париж внушал ей страх: отдадут в Париж — разлучат с ним!..

Слухи и толки были смутные. И, наверное, именно потому, что всё это касалось её, она и не знала, и не могла знать обо всём этом...

Так длилось до тех пор, пока Лизета не заговорила первая. И заговорила с этими лёгкостью и даже бесшабашностью, какие были свойственны Лизете. Обо всём, что волновало и мучило Анну, и металось в душе Анниной, и воспринималось таким потайным, смутным, странным, и неразрешимым казалось, невозможным к выражению словами; обо всём этом Лизета сказала прямо, и легко, и бесшабашно, и — как всегда — Лизета уже знала больше... И сказала просто, что ежели кто и отправится в Париж, так это она, Лизета...

   — А ты о герцоге своём Андрей Иваныча спрашивай, Остермана! Андрей Иваныч его больно полюбил! А я за герцога не пойду!..

Аннушка краснела и досадовала на то, что краснеет, и на то, что Лизете всё ведомо (всё-всё, даже то, чего Аннушка и не открывала ей!)... И ведомо, что Аннушка влюблена... Почему-то теперь, когда оказалось, что влюблённость эта ведома Лизете, тогда и самой стало проще думать и выговаривать про себя: «Влюблена...» И, стало быть, Андрей Иванович Остерман благоволит... Андрей Иванович с дамами любезен. Но разве это возможно спрашивать ей о герцоге? Это невозможно!..

   — Противная Лизетка!..

А Лизета уже хохотала, показывая большие чистые зубки, и обнимала крепко и душисто её за шею. И тотчас вскочила и низко поклонилась ей, будто кавалер. И даже сделалось понятно, какой кавалер!.. Ах, Лизета! Весёлая такая, и всё у ней просто, и невозможно рассердиться на неё истинно...

   — Но ты, Лизетка, смотри же, ни словечка никому не говори! Слышишь ли?

   — Не пугайся! Матушка и государь никак не прознают... Я-то ведь твою сторону держу, а ты, дурочка, не внимаешь!..

И снова они — сестрицы-товарки, и поверяли друг дружке на ушко, хихикая тоненько... А что было поверять? В который раз Аннушка, сама себя прерывая и вдруг пряча в ладошки разгарчивое личико, пересказывала, как он посмотрел и как матушка сказала, «а я...», а он-то «помыслил, должно быть...».

А ночью — головка на подушке, на наволочке, кружевьём обшитой, — коса чёрная — на подушке свилась — подумала Аннушка: а ведь Лизета о себе не говорит... Отчего? Неужто нечего?.. То, что о короле французском, — то ведь не есть потайность девичья. Не видали они обе этого короля, и Лизета не влюблена в него. А манит Лизету мечта — сделаться французской королевой... Неужели ни в кого не влюблена Лизетка?..