Гром победы

Мысли, помыслы Аннушкины — все были обычные девичьи... Но вдруг будто похолодело в груди, там, в глубине, там, где сердце бьётся, и твёрдые рёбра, там, под грудками нежными малыми... Странно похолодело... Подумалось почти ясно о будущем. Что будет она, Аннушка? Если... При мысли о свадьбе с худеньким, сероглазым личико вновь разгорелось... Если... тогда она будет герцогиней... А Лизетка? Французской королевой?.. И, кажется, впервые вдруг заняло это Аннушку... И даже чуть померк обвевающий сердце теплом образ худенького, сероглазого... Явилась какая-то неведомая прежде сухость и ясность ума... Змейкой пронеслось... Не услеживала за мыслями своими... Прояснилось: племянник, шестилетний Петруша, сын брата, почти неведомого ей Алексея, отцова первенца; отец любил его... И вдруг — резко, сама и не ведала, что с ней такое может сделаться, — покрывши кружевной легко скинулось с души, с девичьего ума это узорчатое, тонко дырчатое pruderie — жеманство французских книжек мадам д’Онуа... И стала ясна одна мысль простая, и быть может, и не такая уж нравственная и добрая мысль, зато простая: не будь племянника, она, Анна, осталась бы самой старшей из детей отца... из детей? Она и Лизета, которую прочат из царства российского за французского короля... Одна Анна... Старшая дочь царя... Мысль была — молниевая — наследница?! Сердце упало, потому что мысль была — страшная... Она сознавала страшность этой мысли... Сейчас, ночью, всё было иное, чем днём, когда суетились люди, звучали голоса, шелестели одежды... И ей захотелось, чтобы скорее — день, и жаль стало, и больно, потому что мысли и чувства о нём, худеньком, сероглазом, будто истаяли и не грели более... И наполнились слезами глазки... Поплакала... и сама уже и не знала, о чём плачется ей... Уснула крепким здоровым детским сном...

* * *

Никто, кажется, ещё не думал о дочерях царя Ивана Алексеевича, Петрова соправителя. Соправителя? Кто чьим соправителем был? Иван чуть не семью годами старше был Петра, от первой царёвой супруги был, от Марьи Ильичны Милославских. После смерти его остались три дочери и царица, вдова Прасковья. Прасковья Фёдоровна изъявляла государю Петру полную дружественную покорность. О дочерях её слава была худая. Две старшие, Анна и Екатерина Ивановны, за немецкими князьками замужествовали. Анна скоро овдовела, и слухи о её поведении женском были самые дурные, возвращения её в Россию Пётр Алексеевич не желал, в письмах она всё жалилась на бедность, недостаточность... Екатерина Ивановна самовольно кинула мужа и возвратилась с дочерью двухлетней к Прасковье Фёдоровне, к матушке, жизнь вела самую распутную. О третьей же дочери покойного царя Ивана, незамужней Прасковье, говаривали попросту: «Шалава!» Сказывали, она что ни год — брюхата и потайно плоды свои вытравливает, но уж её-то не стали бы казнить за детоубийство... И это были три дочери царя, ведь Иван Алексеевич был царём, и царём умер, и был старше Петра...

Всё ещё как бы существовало некое стародавнее право, по которому сын старший наследовал отцу, сыновья старшего сына вроде имели преимущества перед сыновьями младших сыновей. Но когда оно, право это, сделалось в людском сознании зыбким, смутным, легко нарушнмым? Когда? При братьях Рюриковичах[9], сыновьях Феодора-Ярослава Всеволодовича, Александре, Андрее, Афанасии, Михаиле и прочих? Или то было слишком давно? Или одно лишь право сильного воздовлело в людском сознании, когда на царский престол взошёл Борис Годунов, который не был ни царского, ни княжеского роду, а всего-то был царский шурин; сестра его, Ирина, замужем была за Фёдором Ивановичем, сыном Грозного Иоанна... Если бы были приняты некие законы, упраздняющие прежнее право... Но таких законов никто не писал, не сказывал; а нарушители права на право же и опереться тщились... И Романовы обосновывали своё право на престол тем, что девица ихая, Анастасия, была Грозному Иоанну жена и сын Фёдор, царствовавший по смерти отца, был её сын... Смутой, а то и смертоубийством хватали власть, вцеплялись ногтями — Фёдор Алексеевич, Софья Алексеевна... сам Пётр Алексеевич... И — первыми — сподвижники Петра — многие — понимали, что с его смертью вновь откроется путь к новым смутам, заговорам, застенкам, пыткам, смертоубийствам и драмам власти и династии... Нет, никакое право не могло предоставить власть, подать благолепно на блюде золотом. Власть надо было хватать, захватывать, вцепляться ногтями, когтями...

* * *